Книга Неизвестность, страница 34 – Алексей Слаповский

В этом фильме рассказывается о мальчике, который поступил на службу к польским военным, захватившим село, чтобы выведывать секреты и кормить раненого красного командира. Но его считают предателем. Когда я видел эти кадры, у меня ком волнения стоял в горле.

Мы шли, обсуждали, Роман смеялся и говорил, что это детское кино. Я сказал, что показать мужество человека, который вынужден скрывать свое лицо, это не детское кино, это серьезно.

Тася согласилась. А Роман со свойственной ему усмешкой стал намекать, что мне близок герой, потому что я тоже скрываю свое лицо. Я рвусь в военные училища и в армию, чтобы выбиться в люди, чтобы меня перестали упрекать отцом.

Вот тут я и сказал, что, во-первых, мне не надо выбиваться в люди, я и так человек, а во-вторых, что плохого, если я хочу за себя и отца доказать свою преданность нашим идеям и Родине, которая у меня искренняя? В отличие от некоторых.

Он это «некоторых» принял на свой счет и стал уверять обратное.

Но я немного ушел в сторону.

Итак, в прошлом году, после окончания школы, я хотел поступить в пограничное училище. У меня был аттестат с отличием, грамоты за учебу и спортивные достижения. Но документы мне вернули. Я добился, чтобы меня принял ответственный товарищ и объяснил. Он сказал, что хотя в армию теперь иногда в виде исключения берут детей кулаков, бывших дворян, врагов народа и других, кто сомнителен по классовому принципу, но в военные училища отбор строгий, только сыновья рабочих и крестьян. Особенно в пограничное училище.

Я не стал спорить, но не сдался и подал документы в бронетанковое училище, еще было время. Тоже не приняли. И даже не стали ничего объяснять.

Я пошел в военкомат, чтобы узнать, можно ли записаться на какие-то курсы или пойти в Красную Армию добровольцем на вспомогательную службу, если такие есть. Мне сказали, что до восемнадцати лет могу не беспокоиться.

Я пошел в депо и там работал в слесарном цеху вплоть до последнего времени.

Весь этот год я иногда виделся с Тасей и мы переписывались. Она очень увлечена учебой.

И вот теперь главное, Павел. Только что принят закон о всеобщей воинской обязанности. Призывной возраст теперь с 19 лет, а для окончивших среднюю школу – 18. После средней школы и раньше можно было, но в училища или добровольцами, а теперь обязательно всем.

Я узнал, что во дворце культуры железнодорожников сегодня открылся призывной пункт. Пошел туда, меня записали, но только на очередь, сегодня всех не принять. Сказали прийти завтра.

4 сентября

Вчера тоже не приняли, пошел сегодня. Взяли документы, направили на медкомиссию. Всю не прошел, осталось на завтра.

Англия и Франция объявили войну Германии.

5 сентября

Оказалось, что у меня проблемы со зрением. Теперь я понимаю, почему стрелял не очень хорошо, хотя много тренировался. Эти проблемы небольшие для мирной жизни, но врач сказал, что для военной службы я непригоден.

«Радуйся, ты получишь белый билет».

Я даже закричал на него. Я не дезертир, чтобы радоваться. Как он смеет думать про меня такое? Он испугался, потому что стали заглядывать другие, успокоил меня, взял мои бумаги и куда-то пошел.

Я взял лист, карандаш и быстро записал таблицу.

Он вернулся с другим врачом. Наверное, главным. Седой, в очках. Тот сказал, что правила есть правила. Я негоден.

6 сентября

Вчера весь день учил таблицу. Она у меня перед глазами. Вот я пишу по памяти, с учетом масштаба:

Сверяю – все точно. Я никогда не забуду эту таблицу.

7 сентября

С утра пошел на призывной пункт. Но меня не пустили дальше учетно-контрольного стола, дали конверт, в нем документы и тот самый белый билет, на самом деле обычная справка. Не годен. Я потребовал провести меня к главврачу комиссии. Это был не тот старик, на которого я подумал, а пожилой человек в военной форме. Я сказал ему, что нервничал, поэтому не прошел по зрению, готов повторить. Он позвал сначала старика, потом окулиста. Меня повели в кабинет. Окулист в присутствии старика и военного главврача показывал мне буквы. Он показывал указкой, я ошибся только два раза в нижней строчке, не разглядел, где кончик указки.

Сказали прийти завтра.

8 сентября

Я – годен!

Но мне не выдали документы, велели прийти 11-го в военкомат.

11 сентября

В военкомате со мной говорил человек, который не представился, но я по форме понял, что он из НКВД. Он знает про меня все. Про отца, про деда. Еще он сказал, что моя мать, Олка Берндтовна Штильман-Люсина, осуждена и отбывает срок по делу пособничества мужу Люсину, расстрелянному еще в 37-м году. Я сказал, что ничего про это не знаю, мать давно меня не навещала. Но она мать формальная. Да, она меня родила, но я ее почти не видел, а моя мама, которая меня воспитала, погибла.

Я спросил, какое это имеет значение, я напомнил (уже в который раз) слова Сталина: сын за отца не отвечает. Он сказал, что помнит эти великие слова, но речь не об этом. Начал спрашивать (не он первый), почему я хотел поступить в пограничное училище. И почему я так рвусь в армию. Я сказал, что это странные вопросы для любого советского молодого человека. Кто не хочет в армию?

Тогда он зачем-то начал вспоминать школу, опять задавал странные вопросы: зачем я организовал соревнование учащихся, зачем написал в «Комсомольскую правду», зачем мне такие успехи в ГТО и почему я так стремлюсь куда-то наверх?

«Какая твоя цель, вот что я хочу понять?» – он спрашивал меня и так смотрел, будто знал больше, чем я сам.

Но я понял смысл его вопросов. И задал ему тоже вопрос, но прямой:

«Вы меня подозреваете, что я хочу пробиться, чтобы стать диверсантом? А какие у вас для этого основания? Что в моей жизни было такого, хоть один раз, за что меня можно подозревать? Если вы не скажете этого, я ведь тоже могу вас обвинить в том, что вы на пустом месте делаете из меня чуть ли не врага народа!»

Он был спокойным и сказал:

«Хоть один раз? Пожалуйста. Половая связь с немкой Фрицей Келлерман. Нам все известно».

Я даже не сразу понял, о чем он.

А когда понял, удивился и спросил:

«А какое отношение имеет половая жизнь призывника к его службе в Красной Армии? И почему вы уточняете, что она немка, она полноправная гражданка СССР, а в СССР все народы имеют равные права!»

Он засмеялся и сказал:

«Да ты с юмором!»

И стал со мной прощаться.