Онлайн книга «Неизвестность»
|
Ничего этого объяснить отцу я сейчас не могу. Икота переходит в кашель. Встаю, бреду в свою комнату, ложусь на кровать. Перестаю плакать. Идет время. Слышу крики: «Витек! Витька!» Зовут. А у меня ни огорчения, ни обиды. Я вдруг понимаю, что не очень-то и хочу к своим друзьям. Не очень хочу идти с ними за этими лентами – дурацкими, если подумать. И храбрость перелезания через забор – дурацкая. Мне становится все равно, и почему-то очень приятно оттого, что все равно. Может быть, в этот момент кончилось мое первое детство, мое раннее детство. Ведь раннее детство – это что? Это когда всего хочешь. Нетерпеливо, вынь да положь. Но вдруг понимаешь, что можешь и умеешь не хотеть. Причем сам можешь, а не потому, что не дают или не велят. И это не выдумки моего взрослого, льстящего детству, ума, я хорошо помню, как лежал не просто спокойный, а, говоря поздним языком, умиротворенный, с удивлением прислушиваясь к чему-то в себе новому. Вошел отец: – Ну? Сам понял, что из-за пустяка? А там жарко, действительно, я на балкон выходил. Можешь без пальто, ладно. Но заруби себе: истерикой нас не проймешь. Я молчал. – Чего лежишь? Иди! – Не хочу. – Почему? – Просто неохота, – объяснил я, успокаивая отца, чтобы он не чувствовал себя виноватым. – Не хочет человек, в самом деле, – услышала мама и, может быть, поняла меня. – Это уж такой характер! – сказал отец. – Не пускают – рвется, выгоняют – не идет! – Просто не хочу, – повторил я. – Я чаю хочу. Я пошел на кухню. После плача в горле першило. Мама налила чаю, я положил туда сахар и долго, неспешно помешивал ложечкой, чувствуя большое удовольствие от своей неторопливости. Попробовал – горячо. Стал ждать, поглядывая в окно, не видя друзей и ничуть об этом не беспокоясь. Мама и отец переглянулись. Не понимают. Это хорошо. Пора им уже что-то во мне не понимать. Тут из подъезда соседнего дома вышли Ромка, Костян и Корней. Интересно, что они там делали? Вышли – и пошли вдоль дома, даже не глянув на мои окна. Я сделал несколько больших глотков, сорвался, побежал к двери, выскочил и помчался по лестницам, прыгая через ступени, торопясь так, будто боялся опоздать. ЛУЧШИЙ ДРУГ (1968) Звонки в дверь – один, другой, третий. Я не открываю. Слышу – топтание, сопение, шмыганье носом. Это пришел Гена, мой новый, с лета, друг. Я не открываю, надеюсь – уйдет. Нет, опять звонки. И опять, и опять. Они стали уже надсадными, в них слышится гудение уставшего электричества. Замыкание произошло бы, что ли. Небольшой пожар в проводах. Он испугается и уйдет. Хотя нет, Гена не уйдет. Он упорный. А мог бы понять: если я не открываю, значит меня нет дома. Или сплю. Устал после школы и прилег поспать. Или просто не хочу открывать. Вот не хочу, и все. Имею право? Гена уверен: не имею. Мы познакомились в пионерском лагере. Это был мой первый лагерь и, сразу скажу, последний. Мне там не понравилось. Постоянно куда-то тянут – на зарядку, на линейку, в столовую, играть в футбол или волейбол. Нет, я любил и футбол, и волейбол, и хоккей зимой, да вообще все, что положено нормальному девятилетнему человеку, но все эти игры в нашем дворе начинались и заканчивались добровольно, по общему уговору, а не по команде или свистку. Но понемногу привык. Ходил в строю, пел хором, был дружен со всеми сразу и ни с кем в отдельности. Еще я там иногда играл в шахматы. С них все и началось. Я сражался на веранде с маленьким, веснушчатым, рыжим пацанчиком, имени которого не помню. А фамилия была смешная, то ли Тютькин, то ли Тяпкин. Ну, пусть Тяпкин. Он проигрывал, что-то бормотал себе под нос, подергивал себя за ухо, чесал в голове, стучал пальцами по столу. Очень нервничал, даже жалко его было. Мне нравилось выигрывать, и не только в шахматах, но я не любил, когда противники из-за проигрыша сильно переживали или обижались. Я чувствовал себя виноватым. Рыжий Тяпкин обычно играл очень хорошо, а сейчас ничего не мог со мной сделать и так расстроился, что того и гляди заплачет. Только этого мне не хватало. И я поддался, сделал пару неудачных ходов, но Тяпкин не воспользовался, нарывался на мат. И тут сзади послышался тонкий злорадный голос: – Ага, рыжий, обосрался? Щас тебе влепят, урод! Тоже мне, чемпион, сучок конопатый! Я обернулся и увидел Гену. Довольно высокий, худой, с косым чубчиком и всегда с легким прищуром глаз, с улыбочкой. Тяпкин огрызнулся: – Перестань вонять тут! – Сам воняешь, конопатый! Тебя лягушки обдристали! И сам ты дристун! – Щас как дам, – проворчал Тяпкин. – Чего ты дашь, говна кусок? – не унимался Гена. – Не могу играть, мешают! – сказал Тяпкин, смахнул фигуры и убежал, отворачиваясь от всех. – Реветь побежал! – закричал Гена. – Рева-корова! А меня похвалил: – Ничего играешь. А со мной рискнешь? Я рискнул и проиграл. Гена смеялся аж до визга, хватался за живот, тыкал в меня пальцем и что-то кричал издевательское. Дебил, придурок, УО [58] и так далее. Мне было не обидно, скорее я удивился, что человек так радуется такой ерунде. Гена предложил вторую партию. И опять выиграл, и опять смеялся и издевался надо мной. Предложил третью. Меня слега заело. Я сосредоточился – и выиграл. Гена страшно разозлился. Кричал, что это случайно, что он поддался, требовал сыграть еще раз. Я согласился и проиграл. Гена развеселился, простил меня. Он был в другом отряде и годом старше, но начал приходить ко мне, мы гуляли вместе по лагерю, он рассказывал, тонко прихихикивая, сплетни про вожатых и про старших пионеров. На тему – кто с кем. Через день он уже обнимал меня по ходу прогулки за шею и называл лучшим другом. Я не мог понять, чем так приглянулся Гене, за что удостоился чести быть его лучшим другом. Не тем же, что регулярно проигрывал в шахматы. И не тем, что безропотно, хоть и без интереса, выслушивал его сплетни. Но он и сам любил послушать, когда я пересказывал прочитанные книги или делился своими фантазиями: что, например, хотел бы стать человеком-амфибией, как в книге Беляева, но не испортиться, не уплыть навсегда в океан, а жить и под водой, и на земле. |