Онлайн книга «Десантно-штурмовая бригада. Непридуманный Афган»
|
Так что никакого секрета тут особого не было. А вот что и сегодня удивительно – это ее реакция на нас. Точнее, отсутствие какой бы то ни было реакции! Как будто и не пробежали мимо, уставившись на нее, полсотни солдатиков. И ведь даже не прикрылась, пока бежали, даже позу не сменила. Голову тока чуть повернула лениво. Как будто и не было нас вовсе… Хотя, на самом деле – а существовал ли для нее кто-то из нас? Вряд ли… Впрочем, никогда я этого не узнал и не узнаю. Зато история эта стала единственной цветной вспышкой в моих воспоминаниях о первых месяцах в бригаде. А дальше снова жуткая черно-белая беспросветка… Хрясь ребром ладони по нагнутой шее!.. И так – день за днем, неделя за неделей… Беспросветные, безнадежные, одинаковые… И вдруг передышка – госпиталь. Мы с Пахомом угодили туда почти одновременно, с разницей в несколько дней. И даже в одно отделение. Вот ведь переплелась судьба… Для нормального человека попасть в больницу – неприятность. Для молодого солдата очутиться в госпитале – удача. Если, конечно, целы руки-ноги-голова. У меня целы – мелочи не в счет… Центральный военный госпиталь в Кабуле для меня сейчас воплощение рая на земле. В существование какой-то там мифической гражданки я уже не сильно верю. Да и думать об этом на ближайшие несколько месяцев мне противопоказано. Опасно. Как опасно задумываться о воде в пустыне – силы отнимает, да и крыша может съехать. О реальном нужно думать, о насущном – как от жажды не сдохнуть, как растянуть оставшиеся глотки. Госпиталь – как глоток воды из фляги в пустыне. Вода теплая, вонючая, противная и невкусная. Но на какое-то время поддержит тебя и не даст совсем загнуться… Здесь тебя нормально кормят, дают нормально спать и почеловечески к тебе относятся. А с теми, кто пытается относиться ненормально, уже можно «пободаться». Это в бригаде ты просто «шнур» – здесь ты уже «шнур» из ВДВ. И заложенное в тебя с гражданки фильмами и вбитое за три месяца учебки сержантами представление о собственной исключительности, «элитности» начинает потихоньку проявляться. Особенно когда ты слегка отъелся, восстановил хотя бы доармейский вес и тебя, крутого нынче десанта, не сдувает ветром… – Один! Сигарету! Это уже не обязательно к тебе – уже посмотришь сначала, кто зовет. Свой ли, «полосатый» или кто другой. Своему и сигарету принести не в падлу, тем более что и проблем здесь с этим куда меньше – стрельнуть всегда есть у кого. Офицеров вокруг навалом, и при этом все они расслабленные, не шакалистые, как в бригаде, где мы для них вечный источник проблем и объект вздрючивания… Да и внешне офицеры в госпитале куда меньше отличаются от нас. Пижамы-то одинаковые у всех – синие. И халаты – коричневые. А в таком наряде 20-летнего дембеля от 21 – летнего летехи и не всегда отличишь. У дембелей-то бывает и гонору побольше – он ведь УЖЕ дембель, а тот пока ВСЕГО летеха… В общем, нет той дистанции, что в части. Хотя кучкуются офицеры, конечно, и здесь вместе. Так оно и понятно – каждому свое. Хотя бывает и нам перепадает их «свое». Именно в госпитале, из «Шарпа» кого-то из офицеров услышал я впервые «афганские» песни. Помню первое удивление – ТАКИЕ песни и из магнитофона? Кабул далекий и безжизненная степь,
Пейзажи эти надоели мне по горло,
Ты многих не дождешься сыновей,
Земля родная, плачь, рыдай от горя.
[11]
Магнитофон прочно ассоциируется в сознании с гражданкой, но звучащие из него слова совсем не из гражданской жизни… При этом слова эти такие понятные и близкие. Поднималась зорька над хребтом горбатым,
Пробивалось солнце сквозь туман проклятый,
А с рассветом снова по незримым тропам
По земле афганской долго еще топать.
Ох, долго, долго еще топать мне по земле афганской… А вот те, кто написал слова этих песен, уже дома, наверное… Наверное… Если живы остались… Кабульский центральный военный госпиталь, эта концентрация человеческой боли, страданий, каждый день напоминает о том, что дорога домой будет непростой. Каждый день привозят сюда кровавые ошметки афганской мясорубки. И когда идет большой поток раненых, на помощь привлекают нележачих больных. И чаще всего наша помощь требуется именно в приемном покое. Нередко раненых привозят сюда еще пахнущих пороховой гарью, еще не пришедших в себя после шока. И уже обколотых промедолом. И от этого зрелища тебе, кажется, больнее, чем ему. И хочется закричать от ужаса раньше, чем закричит от нахлынувшей боли он. А как не закричать, когда заносишь в приемную обрубок тела, обгоревший со всех сторон. Он весь, кажется, спекся, сплавился. Вместо лица – сплошное месиво. Сквозь черную корку просвечивает розовое мясо. Перекладываем его на осмотровый стол. Врач сует мне в руки фонарик: – Свети! Я не сразу понял куда, светить и зачем. А врач орет: – В глаза свети, идиот! В глаза!!! А где у него глаза? Где в этом месиве глаза и откуда им там быть? Врач берет мою руку и направляет свет в какую-то лишь ему понятную точку. И тут я понимаю, что там, полузалепленный ошметками горелой кожи действительно глаз. Хотя скорее подобие глаза – какая-то желеобразная масса. И тут врач начинает с ним… разговаривать. Хотя это скорее крик, а не разговор: – Видишь свет? Отвечай. Видишь или нет? Дай знать! Я даже не понял поначалу, к кому он обращается. Сообразил только, услышав откуда-то из-под этого месива какое-то глухое мычание… Он реагировал! Он жил там, под этой коркой! Внутри этого обрубка, под этим месивом, в котором невозможно было даже приблизительно разглядеть черты человеческого лица…. Он цеплялся за жизнь, за этот крохотный лучик света снаружи… Я даже не хочу задумываться, что он чувствовал в этот момент. Какую испытывал боль. И не знаю, что было с ним дальше. И не хочу знать, не хочу думать и догадываться… Хотя догадываюсь… Но эта чужая боль сидит во мне все эти почти уже 30 лет. |