Книга Такой я была, страница 29 – Смит Эмбер

– Мое второе имя – Мэри. – Это ложь. На самом деле мое второе имя – Энн. – Теперь твоя очередь.

– Это не секрет. Нужна настоящая тайна. – Он снова целует меня. – Мэтью.

– Что?

– Мэтью, – повторяет он. – Джошуа Мэтью Миллер.

– О. – И снова поцелуй. – Очень мило. Расскажи что-нибудь еще.

– Нет, теперь твоя очередь, Иден Мэри Маккрори. – Он улыбается и кладет голову мне на грудь, ожидая, что я буду откровенной и поделюсь с ним кусочком своей правды, какой-нибудь подробностью своей жизни – какой угодно. Надо было тогда признаться ему, что на самом деле мое второе имя – не Мэри. Но ему так нравилось произносить это имя, как будто благодаря этой маленькой детали он сразу узнал меня чуть ближе и я стала ему чуть более симпатична.

– Раньше я играла в оркестре на кларнете. – Чистая правда, хоть и не секрет.

Он поднимает голову и улыбается.

– Не может быть.

– Может, клянусь. – Я кладу ладонь на сердце. – Можешь проверить по ежегоднику. Хотя нет, не надо. А то в прошлом году я выглядела, как полная ботанка.

Джош смеется. Кажется, он по-прежнему мне не верит.

– Шутишь?

– Я даже занималась в книжном клубе, – добавляю я для большего эффекта.

– По-моему, ты не очень похожа на ботанку из книжного клуба, – парень подозрительно разглядывает меня.

– Не похожа? – я притворяюсь удивленной. – Да я сама организовала этот клуб с мисс Салливан. – Я смеюсь.

Джош вдруг начинает верить мне и расплывается в улыбке.

– Мило, – улыбка становится все шире, – очень мило.

– Нет, не мило, – бормочу я.

– Ты права. Это не мило, это очень даже круто. – Тут он целует меня серьезно, долго – поцелуем, за которым неизбежно что-то следует. Но останавливается и смотрит на меня с нежностью в глазах. – Ты очень красивая, Иден, – шепотом произносит он.

Вообще-то я не люблю, когда мне говорят такие вещи – приятные вещи, – но сейчас то ли из-за его тона, то ли из-за выражения на его лице я улыбаюсь. Не нарочно, просто мои губы не могут не улыбаться.

– Знаешь, я ведь уже переспала с тобой, – я пытаюсь отшутиться, – так что тебе необязательно говорить мне комплименты.

– Прекрати. Я серьезно. – Тут парень наклоняется и ласково целует меня в губы. Иногда его словам, как топорикам, удается пробиться сквозь мою ледяную броню и добраться туда, где я уже немного оттаяла. Хотя порой они натыкаются лишь на твердую ледяную глыбу. Но сейчас он знает, что делает. – И тебе нужно чаще улыбаться.

Я смущенно отворачиваюсь. Он вряд ли способен понять, что иногда мне просто физически тяжело улыбаться. Что порой улыбка кажется самой большой ложью.

– Мне нравится твоя улыбка, – говорит он и касается пальцами моих губ. От этого я еще шире улыбаюсь.

И на этот раз мне не тяжело.

– Иден Мэри Маккрори… – Джош произносит эти слова, как начало большой лекции обо мне. – Всегда такая серьезная и погруженная в себя. – А вот это уже похоже на мой некролог. – Но у нее прекрасная улыбка, которую почти никто никогда не видит. Эй, неужели ты покраснела? – дразнит меня он. – Невероятно. Я заставил краснеть Иден Мэри Маккрори.

– Неправда! – смеюсь я и закрываю ладонями щеки.

Джош берет мои руки в свои и аккуратно убирает их с лица.

– Знаешь, что я думаю? – спрашивает он.

– Что ты думаешь? – эхом отзываюсь я.

– Мне кажется… – Он замолкает. – Мне кажется, на самом деле ты не такая уж ледяная. Не такая уж непробиваемая. – Он говорит серьезно, без улыбки. – Это так?

Мое сердце замирает – ему удалось увидеть меня насквозь. И он прав. Те, у кого ледяное сердце, не краснеют. Не превращаются в желе, когда классный парень делает им комплимент. А еще я в ужасе от того, что, пробившись сквозь мой твердый ледяной слой, он увидит внутри не милую приятную девчушку, а жуткую катастрофу.

Он смахивает волосы с моего лица и проводит пальцем по пятисантиметровому шраму над моей левой бровью.

– Откуда у тебя этот шрам? – спрашивает он. – Я давно хочу спросить, но каждый раз, когда обращаю на него внимание, мы… заняты чем-то другим. – Он усмехается. – А потом я об этом забываю.

Я касаюсь лба и улыбаюсь, вспоминая тот нелепый случай.

– В чем дело? – спрашивает он. – Стыдно рассказывать?

– Мне тогда было двенадцать. Упала с велосипеда. Мне пятнадцать швов наложили.

– Пятнадцать? Ничего себе. И ты просто упала с велосипеда?

– Ммм… не совсем. Мы с Марой ехали на великах с высокой горки – ну, знаешь, той, что в конце моей улицы?

– Угу, – кивает Джош, глядя на меня с таким видом, будто ничего интереснее в жизни не слышал. Не пропускает ни одного слова.

– А внизу там железная дорога.

– О нет.

– Так вот, я перелетела через руль и прокатилась кубарем до самых рельсов… так Мара говорит. Я-то ничего не помню, меня начисто вырубило. Я шмякнулась лбом о рельсы и там и остановилась.

– Какой кошмар! – говорит он, но сам покатывается со смеху.

– Да нет, это просто глупо. Правильно делаешь, что смеешься. Из-за меня городские власти огородили все улицы в нашем районе забором.

Он смеется еще сильнее. Я тоже.

Но тут я вспоминаю все, что случилось потом.

В тот самый день я и влюбилась в Кевина. Точнее, я думала, что это любовь, и влюбилась в человека, которого на самом деле не существовало. И я прекрасно отдавала себе в этом отчет. А он воспользовался этим, чтобы добраться до меня. Если бы у меня был шанс вернуться в прошлое и изменить один день в своей жизни, это был бы тот самый день – изменив его, я бы все предотвратила.

Было жарко, воздух казался таким густым, что невозможно было дышать. Мы с Марой, две двенадцатилетние пигалицы в дурацких детских бикини, которые ничего не открывали, потому что смотреть-то было не на что, рисовали мелом на асфальте у моего дома и ели мороженое, которое таяло и капало на руки и ноги.

Мы рисовали солнышки с улыбающимися личиками, радугу, деревья и уродливые, безобразные цветы. Сыграли в крестики-нолики, но это было скучно, потому что все время выпадала ничья. Расчертили сетку для классиков, но асфальт плавился под ногами и прыгать было невозможно. Я написала на дорожке большими пузатыми розовыми буквами:

МАРА ЛЮБИТ КЕЙЛИНА

Я сделала это в шутку. И тогда Мара, закинув за спину свои длинные косы, села на корточки и взяла толстый кусок пастельно-голубого мела. Громадными печатными буквами она вывела:

ИДИ ЛЮБИТ КЕВИНА

Я завизжала и швырнула в нее белым мелом. Разумеется, я промахнулась, и мел разбился на миллион крошечных кусочков, которыми уже ничего не нарисуешь – впрочем, неважно, ведь белым мелом рисовать неинтересно. А потом я сказала: