Книга 7000 дней в ГУЛАГе, страница 35 – Керстин Штайнер

Ларионов наклонился ко мне и таинственно прошептал:

– Немецкая, армия быстро наступает. Говорят, что Киев бомбили уже несколько раз.

– Для всех бывших коммунистов победа Гитлера означает смерть, – ответил я Ларионову.

– Но вы – австриец. Если Гитлер победит, вы будете свободны.

– Замолчите! Вам известно, что Гитлер убивал и отправлял в концлагеря и немецких, и австрийских коммунистов.

Раздался гонг. К моей радости, разговор прервался. Вернувшись в барак, я предложил хлеб своему соседу, а тот удивился, почему это я сам не ем его. Я ответили, что меня угостил Ларионов.

– Берегись Ларионова, – предупредил сосед.

Только сейчас до меня дошло, почему Ларионов заговорил со мной о положении на фронте. В этот момент в барак вошли два офицера НКВД, один штатский и три вохровца. Люди испугались, спрятались под покрывала и только мы вдвоем остались сидеть.

– Пришли по мою душу, – сказал я перепугавшемуся соседу.

Офицер спросил дневального:

– Есть ли здесь кто из бригады Матвеева?

Хотя я и сидел в другом конце барака, но хорошо расслышал его слова.

– Есть, – ответил дневальный.

– Как его фамилия?

– Штайнер.

– Как раз он мне и нужен.

Вся группа направилась ко мне, даже не спрашивая, как меня зовут. Один из офицеров приказал:

– Руки вверх!

Я поднял руки.

– Обыщите его! – приказал офицер вохровцам.

Те тщательно меня обыскали и все, что нашли, отложили в сторону. Затем мне приказали следовать за ними. Несмотря на полуночный час, на улице было светло, как днем. Заложив руки за спину, я медленно двинулся к лагерным воротам. Таким же способом вели и Бергера. Он только кивнул головой в знак приветствия, я ответил ему тем же. Солдат пропустил нас молча. Мы шли по улице, ведущей к зданию НКВД. Я хотел было заговорить с Бергером, но едва раскрыл рот, как офицер прикрикнул на меня. Я дышал полной грудью, зная, что теперь уже не скоро представится мне возможность гулять на свежем воздухе.

Мы вошли в здание НКВД. Один из офицеров взял Бергера под руку. Меня же завели в комнату в самом конце коридора и там оставили один на один со штатским. Он сел за письменный стол, а мне указал на стул. Закурил папиросу. Пока курил, молча меня рассматривал. Потушив окурок, он достал какой-то бланк и спросил:

– Как ваше имя и фамилия?

– Карло Штайнер.

– Когда вы были впервые арестованы?

– 4 ноября 1936 года.

– За что?

– Меня обвинили в том, что я агент гестапо и член террористической организации.

– Вы в этом признались?

– Мне не в чем было признаваться. Я не являюсь агентом гестапо и никаких преступлений против Советского Союза я не совершал.

– Вы обжаловали приговор?

– Да. В пересмотре мне отказали.

– Послушайте, Штайнер, вы совершили злостное преступление против Советского государства и ваше наказание было слишком мягким. Вы получили десять лет, а вас нужно было расстрелять. Вы должны быть благодарны советскому правительству. А чем вы сейчас занимаетесь? Вы продолжаете проводить свою контрреволюционную агитацию.

– Никакого преступления против Советского Союза я не совершал и никакую агитацию я сейчас в лагере не провожу.

– Вы, значит, продолжаете старую тактику? Всё отрицаете?

– Никакая это не тактика, это правда. Я не занимаюсь агитацией.

– Я могу вам сказать, что на сей раз вы так дешево не отделаетесь. Подпишите! – протянул он мне протокол допроса.

Я отказался подписывать. Он удивленно посмотрел на меня:

– Почему вы не подписываете?

– На документы НКВД я свою подпись не ставлю.

– Почему?

– Когда меня в 1936 году в Москве арестовали и приговорили к десяти годам на основании полностью вымышленных обвинений, я был уверен, что ошибка будет рано или поздно исправлена. Эта вера не покидает меня и до сих пор, но вместо этого вы начинаете против меня новое следствие. Понимая, что ни следствие НКВД, ни приговор не имеют под собой никакой правовой основы, я и решил никогда больше не подписывать никакие протоколы.

– Так… – следователь нажал на кнопку звонка.

Вошел солдат. Следователь поднялся и вышел. Через несколько минут он вернулся вместе с начальником норильского управления НКВД Поликарповым. Увидев Поликарпова, я поднялся.

– Вы что это вытворяете? Это что за театр? – закричал Поликарпов.

– Это не театр, это жизнь. Я не хочу участвовать в вашем представлении.

– Что-о? – взвизгнул Поликарпов.

Он схватил меня обеими руками за шиворот, прижал к стене и начал душить. Я не защищался, мне было все равно. Он отпустил меня. Я остался стоять у стены.

– Испугался, да? – Поликарпов сел. – Слушайте, знаете ли вы, в какое время мы живем? Я имею право безо всякого следствия поставить вас к стенке. Но я этого не сделаю. Мы прекрасно проведем еще одно следствие. Вместо того, чтобы поблагодарить нас, вы тут дурака валяете. Я вас ясно спрашиваю: будете вы себя вести как надо или нет?

– Делайте со мной, что хотите, я ничего не подпишу.

Поликарпов встал и повернулся к следователю:

– Бросьте его в подвал, пусть он там околеет.

Конвоир тащил меня по коридору, бил, загонял в угол и ругал.

– Ты фашистский отброс, я тебе сейчас почки отобью.

– Это не я фашист, а ты, – кричал я на конвоира и руками пробовал защищаться.

Ему на помощь пришел еще один солдат. Они повели меня через двор в центральную тюрьму Норильского управления НКВД. Появился долговязый надзиратель со связкой ключей в руке и посмотрел на меня сквозь решетчатые ворота.

– Еще один фашист! Иди сюда! Мы покажем тебе, как нужно уважать советскую власть.

Он повел меня в подвал, где слева и справа располагались камеры. Конечно, снова было раздевание догола, обыск и т. д. Даже кусок хлеба разломили на мелкие кусочки и тщательно их обыскали. Бросили меня в камеру. Как только закрылась дверь, меня тут же окружили заключенные, спрашивая, из какого я отделения, что нового там, есть ли у меня махорка. Услышав, что у меня нет махорки и что я некурящий, они были разочарованы. Кто-то с верхних нар крикнул:

– Оставьте человека в покое, пусть немного отдохнет.

Большинство отступило, один пожал мне руку. Подошел еще один, церемониально протянул руку и представился:

– Инженер Брилёв.

С круглого обросшего лица, которое еще больше округляли черные, тронутые сединой волосы, на меня смотрели острые голубые глаза. Он наклонился ко мне и зашептал на ухо: