Онлайн книга «Если бы я была королевой. Дневник»
|
[Позднейшая приписка.] Не надо забывать, что я имела дело с итальянцем, даже римлянином, а люди этой породы ни перед чем не отступают: губы у них всегда готовы к поцелую, а ножи к удару. – О! – воскликнула я спустя мгновение, закрыв лицо руками, сраженная страхом, стыдом, яростью, и попятилась к окну. – Мне тоже надо выйти на свежий воздух, – сказал он, подойдя ко мне. – О! – сказала я опять, не отводя рук от лица. – О! Я была вне себя от стыда и горя. – Ладно, будет вам, – сказал он, испугавшись. – Уберите руки от лица. Какая вы хорошенькая, нет, сейчас вы уродина, вы вся красная, – говорил он, и голос у него прерывался. Я сделала движение уйти, не отнимая рук от лица. – Ну ладно, – говорил он, волнуясь все больше и больше, – ну ладно, ну что такое, почему вы не отвечаете? Ну, умоляю вас, Мари, Мари, ответьте мне хоть из жалости! Пожалейте меня! – Господи, – пробормотала я, запустив себе руки в волосы и не поднимая глаз, по-прежнему в полной растерянности. – Назад! – крикнула я, когда он попытался взять меня за руку. – Назад, – повторила я, пятясь и глядя на него с отвращением, гневом, болью, изумлением. – Простите меня! Я с ума сошел, это не моя вина, в иные минуты я теряю голову. Я люблю вас, любовь сводит меня с ума! Простите! Простите! – говорил он вне себя. – Нет, – мягко сказала я, все никак не в силах опомниться, – нет, довольно, – и опять на несколько мгновений закрыла лицо руками; он тем временем справился с волнением и стал меня спрашивать, что со мной, как в тот вечер, в Валле, когда был тот поцелуй. Я не знаю, что я ему ответила; я вернулась в гостиную со спокойным лицом и по-русски сказала тете, что монашек сделал мне весьма интересные признания и что я все расскажу ей и Потехину завтра. <…> (Я никогда его не любила, но романтическое воображение толкало меня на поиски романов. Этот юный негодяй, вероятно, рассчитывал меня соблазнить. Фу! Ужас.) <…> Четверг, 18 мая 1876 года <…> Вот уже три дня меня преследует новая мысль: мне кажется, будто я умираю. Кашляю, жалуюсь. Позавчера сидела в гостиной, было уже два часа ночи, и тетя торопила меня идти спать, а я говорила, что не все ли равно и что я, наверное, умираю. – Впрочем, – добавила я, – оно и к лучшему. Я не могу больше так жить, и, если вы не будете меня вывозить в свет, через полгода я умру. – Ах, – сказала тетя, – будешь так себя вести, и взаправду умрешь! – Вам же лучше, расходов станет меньше, не надо будет столько платить Лаферьеру! [40] Тут я зашлась в кашле и откинулась на кушетке, к большому испугу тетки, которая так и вылетела из комнаты, чтобы я видела, как она рассердилась. Нет, послушайте, я только теперь начинаю понимать, что вчера произошло. <…> Я только хочу знать, я так далеко зашла потому, что люблю этого человека, или всякий дурак, если будет говорить мне о любви, сможет добиться от меня того же. Последнее более правдоподобно. Я благоразумная или сумасбродная, ханжа или вольнодумка, дура или умница? Понятия не имею. Пытаюсь понять, люблю ли я это заблудшее, испорченное, погибшее существо. <…> Мне его жаль… Да, но вчера! Почему он так ужасно себя повел! Я внутри вся еще дрожу и с ума схожу, как подумаю, что могло произойти, если бы я не читала самых гадких романов Дюма. Ох, ну как же так, вот я пишу, и руки дрожат. Я оскорблена и в таком мучительном изумлении, что не понимаю больше сама себя. Другой человек повел себя – со мной! – так дерзко! Со мной, со мной – со сгустком гордыни! Которую мама и тетя считают ангелом по уму и твердости и бесом по упрямству и гордыне! Господи, если бы я могла плакать! Что за жалкая, ничтожная моя жизнь! Лучше умереть. Видите, до чего я дошла. Как я себя люблю! Ни над чем не умиляюсь так, как над своим несчастьем! Слово неудачное, никакого несчастья еще нет… Господи, сжалься надо мной! Дай мне все забыть, потому что я уже простила. Грудь у меня стеснена, голос сник, лицо мертвое. Хорошо, что там была тетя, а не Колиньон. <…> Ах, Господи, Господи, Господи, дай мне забыть! Это было грязно, это было стыдно, это было отвратительно! Хотя, с другой стороны, я довольна, потому что теперь у меня есть повод всех презирать. Пятница, 19 мая 1876 года <…> Доложили о приходе графа Антонелли, я была еще одна, потому что тете взбрело в голову после Санта-Марии Маджоре осматривать Пантеон. Сердце у меня билось так сильно, что я боялась, что его стук будет слышен, как пишут в романах. Он сел рядом со мной и попытался взять меня за руку, но я ее сразу же отняла. Тогда он сказал, что он меня любит, я с вежливой улыбкой его отстранила. – Сию минуту вернется тетя, – сказала я, – наберитесь терпения. – Мне столько нужно вам сказать, – проговорил он: позавчерашнее явно его смущало. – В самом деле? – Но скоро вернется ваша тетя. – Тогда говорите скорее. – Нет, послушайте, – сказал он… <…> – давайте поговорим серьезно, вы же никогда не бываете серьезны, так нельзя. <…> Я вас люблю, я говорил с матушкой, я вас люблю. – Потом он обнял меня за талию и, положив мне голову на плечо, как ребенок, сказал: – Будьте моей женой. «Ну наконец-то!» – воскликнула я про себя, но вслух ничего не ответила. – Ну так что же? – спросил он. <…> – Если я соглашусь, то, клянусь головой, вы будете самым счастливым человеком на свете. – Так мы поженимся. Я улыбнулась. – Ах, – вскричал он, прыгая по комнате, – как будет забавно, когда у нас будут детки! – Вы с ума сошли! – Да, от любви. В это время на лестнице послышались голоса, я спокойно уселась и стала ждать тетю, которая вскоре вошла с Потехиным. С сердца у меня упала огромная тяжесть, я повеселела, а Антонелли был в упоении. <…> – Спишите вот это, – сказала я, взяв какую-то книгу и написав несколько слов на первой странице. – Что это? – Прочтите. И я указала ему на следующие восемь слов: «Уходите в полночь, я поговорю с вами внизу». – Поняли? – спросила я, стирая написанное. – Да. <…> В четверть первого он поднялся… <…> и стал прощаться, сильно сжимая мне руку. |