Книга Старое вино "Легенды Архары". История славного города в рассказах о его жителях, страница 77 – Александр Лысков

Последние десять лет я жил с Л аркой, чтобы «воспитывать сына», а когда Денис подрос, уехал и поступил в Бауманский, словно подпорку вышибло у семейной треноги: всё повалилось и рассыпалось.

Чтобы удержаться в доме, я стал тогда голодать: покупал на рынке у узбеков неочищенный рис, варил кашицу и ел по пять ложек в день. Занялся йогой. Утром, перед тем как идти в редакцию «Правды Севера», по полчаса делал поклонения солнцу. Читал мантры. Вечером ложился в шавасану, бредил, галлюцинировал, изнемогал, казалось, до предела. Щёки втягивались, как у покойника, даже волосы поредели. Но наступала ночь, и словно неисправимый алкоголик, знающий, что в холодильнике стоит початая бутылка, приканчивает её, так и я возле жены опять одним махом опоражнивал стакан. и, что самое страшное, не взбадривался, а скисал. Не «забирало», как говорится. И порция была мала, и вино неядрёно.

Бросил йогу – пошёл в церковь.

Робко, неумело молился, просил духовной укрепы. И однажды в проповеди услыхал, что медитации – происки князя тьмы.

Так вот почему йога не помогла! Вот почему не достиг я желанного освобождения от власти плоти.

Тогда я стал уже по наставлениям Иоанна Златоуста покорно «имать жену кийждо». Она становилась ещё преснее и вскоре отвратила окончательно, так что даже когда желание оживало, изводило бессонницей – меня не тянуло к ней.

«Но что же делать? – думал я в своих одиноких ночах. – Найти женщину? Одна, вторая откажется, но в конце концов какая-нибудь согласится. Но ведь тогда вся душа – в распыл. Даже если взять чисто математически, то получится, если не одна-единственная, то и не две. Вот что ужасно! Не две и не три, а сразу бесконечное количество вырисовывается. И они потом будут думать: сколько же нас имело его. Это так унизительно! Я не хочу!»

Однажды, заснув один на диване, я в одурении полусна перебежал в спальню и кинулся на жену, как на куклу из секс-шопа. Она разрыдалась подо мной. А я – о ужас! – придавил ей горло, почувствовал податливую мякоть и с трудом остановил себя.

Она хоть и не видела в темноте моего осклабленного лица, но ненависть почувствовала и, убитая горем, казалось, готова была покорно умереть.

Тихо матерясь, я ушёл на диван, сел, голый, разбитый, обхватил голову руками и плюнул прямо на ковёр.

Она подошла в просторной долгополой сорочке и стала кричать:

– Грязный извращенец! Завтра же иди к сексопатологу!

Тогда я поднялся и ударил её.

Первый раз в жизни.

Куда-то в лицо.

Она вскрикнула, вцепилась одной рукой мне в волосы, другой – в бороду так, что, казалось, сейчас вырвет клок мяса или челюсть выворотит.

Драться она умела.

Вывернув голову, страдая больше от унижения, чем от боли, я увидел тогда в свете уличного фонаря её лицо, скрученное злобой, дикой страстью, и подумал, что она меня когда-нибудь убьёт. После чего безжалостно стиснул её запястье и с хрустом перекрутил.

Она вскрикнула, расслабленно села на ковёр и зарыдала.

«Господи, дай мне любви», – молил я ночью на диване.

Сердце колотилось, мутило, накатывало тёмными волнами. Усилием воли я возвращался к свету, ширил глаза, скрипел зубами – боялся обморока, паралича и инвалидности, но не смерти.

В ту пору я давно уже завидовал временам, когда мужики в среднем жили до сорока. И действительно, зачем дольше? Дети выращены. Прощай, жена.

На вторую времени не отпущено самой природой. Хочешь-не хочешь, а брак будет честен и ложе не скверно.

А я обречен был жить дальше.

Дома стал невыносим и для жены, и более всего – для самого себя. Никакая её истерика не пробивала. Я видел, что от моего молчания корчилась она, как от боли, меркла, старела, запускала квартиру, демонстративно глотала какие-то таблетки и рыдала на кухне.

Теперь уже она боялась меня. В зарёванных её глазах застыл ужас. Теперь уже она прятала кухонные ножи, утюги и гантели. Сидела в углу по вечерам загнанной, замордованной собакой, готовой защищаться и кричать. И мне льстил этот страх.

Как-то я решил позвонить художнику, справиться насчёт рисунков для издаваемой книжки. Снял трубку и услыхал голос жены по параллельному. Она говорила со своей матерью.

– …Когда бабы мне талдычили, что все мужики бл…ны, я горло готова была им перегрызть: мой не такой! Теперь точно знаю, что всем им свеженькую подавай. И это как болезнь. Я, слава Богу, медик всё-таки. Все симптомы налицо. У него обыкновенный психоз. Как кобель мечется по квартире. Иной раз думаю: «Господи, да хоть бы ты к проститутке сходил». Так душу выматывает – сил нет.

И эти слова жены «хоть бы к проститутке сходил» засели у меня в голове. Как будто бы я получил неофициальный развод.

Три года затем я безрадостно шастал по бабам, пока в московской командировке не встретил Татьяну.

Взял билеты в театр Пушкина на «Бесов» и наши места оказались рядом.

…Бензин плескался и хлюпал в баке «Восхода». Надсада разрывала грудь.

– Поберегись! – прохрипел я и бросил мотоцикл.

Рукоять вонзилась в землю, мотоцикл взбрыкнул, как подстреленный, переднее колесо вывернулось, закрутилось в воздухе.

Опять повалился я в траву, опять надо мной закачались от ветра седые колоски осоки, мохнатые пуговки сростохвостика.

Личико сынишки, испуганное, любопытное, подсолнуховой головкой склонилось надо мной.

– Молодец, Саша, – подбодрил и успокоил я его. – Одолел горку. Мужчина. Хвалю.

Татьяна лежала по другую сторону дороги. Мы перекликались.

Затем я перевернулся на бок и стал высматривать, вынюхивать мотор. Неожиданно свеча в цилиндре подалась, и я отвернул её.

Я подлил бензина в цилиндр, завернул свечу и, поставив машину на колёса, ударил ногой по стартеру.

«Зверь» взревел, окутался дымом. Сашенька с плачем бросился к матери.

Надрывно закричал я, чтобы садилась. Оторвал от Татьяны ребёнка, водрузил на бак перед собой.

Мальчик от испуга извернулся, уткнулся лицом мне в живот. Он вопил, а я гоготал, подпевая мотору.

Шевельнул крючок у подножки – воткнул первую скорость, стал разжимать пальцы на рычаге, и дымящий, грохочущий, очнувшийся от долгой спячки мотоцикл вдруг шало рванулся, и на спущенных колёсах, елозя по сторонам, звеня ободьями по камням, пошёл, пошёл по просёлку.

Пыль вперемежку с дымом сиреневой скирдой наращивалась за нами. На острие этого воздушного строения среди задичавшего луга, в непроходимых травяных зарослях мелькали головы трех насмерть сцепившихся человеков: чёрная, бородатая, белеющая оскалом оперного тенора на фортиссимо, – моя, с трепещущей полуметровой дымчатой гривой – Татьянина, и выжженная солнцем головка мальчика.

Это трёхглавое орущее, визжащее существо проехало по луговой дороге до крыльца родного дома.