Онлайн книга «Библия бедных»
|
– Има папир? – орет Павел. Есть ли, мол, бумаги. Нелегалов он не возит. Площадь черна от людей, но никто не понимает Павла. Автобус полупуст и не поедет, пока не будет полон. Что ж, я немного знаю иврит, он похож на арабский, как сербский на русский. – Аль медина Белград хамеш эсре еуро им аль харта! – зазываю я на жутком суржике. Так, наверно, и рождаются новые языки. Так я экономлю на билете: теперь я толмач. 20 часов. Сдать экзамен и не умереть Автобус полон. Путь петляет. До Белграда триста километров. Можно поговорить. Рами, 22 года, Сирия: – Я студент, инженер-электрик. Сдавал экзамен. Тут влетела ракета, троих студентов убило. Джавад, 21 год, Афганистан: – Я тоже. Пришли, учителя убили, плохие люди. Фарид, 51 год, Сирия: – Я аптекарь. Моей аптеки теперь нет. Бум! – и все. Мухаммад, 34 года, Ирак: – Мне там делали больно-больно. Женщина из Пакистана: – Там плохо. «Туалета! Туалета!» – приплясывает в проходе безымянный парень из республики Бангладеш. Водитель тычет локтем в бок – сербский мне уже как родной: – Переведи ему, что нету туалета. А еще радио сломалось, можешь посмотреть в своем телефоне, как наши с финнами сыграли? Сербы очень любят баскетбол. Автобус трясет по холмам. Сзади, кажется, кто-то рожает. 22 часа. Билет в Европу Добраться до Европы дорого, а беженец платит втройне. Сирийцы тратят на дорогу тысяч пять. Афганцы – пятнадцать. Мустафа – программист из Латакии – потратил двадцать. У него прекрасный английский, степень, двое детей, жена на сносях, не хватает пальцев и шрам на лбу. Ради жены он бронирует лучший белградский отель. Он продал дом, чтобы сюда добраться. – Друг, – говорит Мустафа, – тут семья из Ирака. Видишь того старика? У них ничего нет. Им еще долго ехать, сын живет в Голландии. Помоги собрать с каждого по пять евро. Я даю пятьдесят. Мы собираем кое-что и кое-как. Даже водитель кряхтит, но достает свои динары. И старик в бурнусе плачет над охапкой мятых денег. 27 часов. Вечер в Белграде Белград бомбили 212 раз. Но НАТО точней ИГИЛа, и в городе мало руин. Он местами похож на Милан (но лучше), на Будапешт (но хуже), тут есть ампир, модерн и крепость, и в крепости играют в баскетбол. На скамейках целуются. На улицах поют. В кафанах – кабаках, где подают посредственное пиво и лучший в мире кофе, – старики говорят про жизнь. Мол, идет она себе и не кончается. Белград хорош. Окраинная, но Европа. А мы, типа, варвары. Нас выгружают у вокзала. И я прощаюсь с Мустафой. Вызываю такси по-сербски, экономя ему двадцатку. Дороги расходятся. Он бежал от войны, и ему гарантирована сладкая жизнь в Германии, как рай за мытарства. Мне – вряд ли. Он отправляется в лучший отель. Я – в привокзальный хостел. У него айфон, я – не могу себе позволить. Еще чуть-чуть – и я начну завидовать. Но я смотрю на его шрамы, и Мустафа обнимает меня, а жена его кланяется, насколько позволяет живот. Договорились зафрендиться на фейсбуке. 37 часов. Вонючие уроды Кто побогаче – в хостелах и отелях, кто победнее – в палатках и на земле. Беженцы в Бристоле – парке у автовокзала. Беженцы – через дорогу, в сквере у чего-то пятизвездочного. Богато одетая тетка морщит нос: – Опять эти вонючие уроды! Мне стыдно. Это сказано по-русски. В сквере не воняет. В сквере дети фехтуют веточкой. Серб из ближайшей столовой бежит за арабом – тот забыл сдачу. Курды купили ящик колы и мешок батонов, делят припасы на скамейке. Среди палаток бродят местные. Спит совершенно славянского вида дед. Играют в шахматы. Гуляют парочки. Сербы невозмутимы. – Беженцы? С ними трудно. Но я вам ничего не скажу. Раз вы из России, то все переврете, – говорит женщина с догом. – Нормальные беженцы. Я тоже был беженец, когда хорваты нас резали, – говорит мужчина в спортивном костюме со стразами. – Жизнь, она… такая, – говорит старый-старый шахматист. – Да их же тысячи! – говорит продавец шавермы, щелкая пальцами. – Живые деньги! 38 часов. Чертовы наркоманы Засекаю подозрительных парней. Смуглые, но не очень – сирийцы, наверно. В руках целлофановые пакеты. Запах знаком. Похоже, сербский клей «Момент» по-прежнему токсичен и хорошо вставляет. Парни шатаются и хохочут. Настоящие варвары. Один сочно затягивается и громко выдыхает: – Ебене ти матер у пичку! Все в порядке, это свои, не импортные. И снова запах, но другой. Из палатки выползает абсолютно черный и счастливый человек. Он из Камеруна и черт знает как сюда попал. Зовут его Чучу, говорит он лишь на ломаном французском, но где-то раздобыл марихуану. Выпускает струю дыма в небо, говорит «бонжур» и уползает обратно в палатку. И снова подозрительная парочка – на этот раз точно беженки. Шепчутся, что-то там высматривают в телефоне, жмутся к стенам и скрываются в переулке. Я петляю за ними с холма на холм, огибаю разбомбленный дом и вижу – площадь, фургон с мороженым, и беженки, пересчитав мелочь, берут одно на двоих клубничное. 39 часов. Переводчики и пытки Медсестру зовут София, фамилия – Маньяк, но она добрая. У молодого курда болит колено. Другие курды развлекаются: собрались, закатали штанины, щупают друг другу колени, смеются. В парке работают три переводчицы. Анна – сербка, но знает фарси. Юсра – марокканская арабка, учится в Белградском университете. Она беременна, и ребенок будет уже совсем настоящий серб, немного, конечно, чернявый, но тут и так у всех турецкая кровь. – В Белграде люди разные, – говорит Юсра. – Таких, как я, не очень любят. Третья, красавица Саман, тоже вышла замуж за серба. Она не переводчица, просто урду – ее родной язык, поэтому она работает с пакистанскими и афганскими беженцами. – Видишь того мальчика? Он афганец, показал дорогу американскому военному, просто махнул рукой. За это его хотели взять талибы, семью пытали. А те ребята – хазарейцы. У них там есть террористы, которые у всех проверяют паспорта, и если ты из хазарейского города, стреляют на месте. А вот та женщина из Кветты. Показывала мне шрамы. Ее тоже пытали – она не знает почему. – А что за болезни у них? Много раненых? – Обычные болезни. Простуда, переломы, понос. Раненых нет. Они до Европы не доходят. Медсестра Маньяк мучается с женщиной. Никто не знает ее языка и откуда она. А она не знает, как пользоваться градусником. 59 часов. Театр в Субботице |