Онлайн книга «Ты была совсем другой»
|
– Кто там? Сурово отозвались – торговать водкой ночью запрещено. – Я в зажоре вашем чуть не потонул, – еле выговорил, едва дух переводя от холода. – Под горой? – Да. – Экой ты, братец! – так и вскрикнул целовальник. Подскочил, не обуваясь, к двери, живо отпер. – Сейчас достанем огня. Затеплил свечку, взглянул: ба, путник стоит-дрожит, штаны мокрые, еле жив. – Дело – дрянь, парень! Как есть дрянь! Растерялся, вид заспанный, в черных волосах солома торчит. – Дай, пожалуйста, копеек на пять водки, – отвечал смиренно Павел Иванович. Засуетился среди шкаликов и графинов, откупорил косушку, подал стакан, полез путник за деньгами: по кабацкому обычаю полагалось сперва заплатить за водку, затем пить. – Ой, не возьму греха на душу, выпей лучше второй. Пьет путник да все не может согреться. – Вот что, хозяин, ежели хочешь для меня добро сделать, пусти переночевать. Дорог я ваших не знаю, я нездешний. Оставь ночевать, хозяин. – Нет, паренек, этого нельзя! У нас строго наказано: не пускать к себе в кабак на ночь. Не то – штраф и из кабака вон. Иди-ка в деревню, Иван тебя, мой батрак, проводит. Тут всего сажень двадцать будет. Иван! Выскочил из-за перегородки Иван. – Проводи паренька, хоть к Семену во двор, вишь как убрался! В минуту оделся, довел до нужной избы, позвал Семена, и вскоре Павел Иванович, не раздеваясь, лег на теплую русскую печь. Открыл наутро глаза – сухой и как будто здоровый, только в голове шум. Поднялся, поблагодарил хозяев, выпил квасу с хлебом, и опять не взяли с него ни копеечки, побрел в свою деревню, расспросивши дорогу, двадцать верст от нее отошел! 5. День снова выпал солнечный. Птицы раскричались, распахнул он зипун, рубаха на нем нарядная, красная, штаны плисовые. Борода – густая, косматая, на голове – воронье гнездо, на носу – очки. Рыжие изношенные сапоги едва живы, подошвы истерты, того гляди отвалятся. Только путнику мало дела, смотрит он сквозь стеклышки в небо, прикидывает, далеко ли еще. Темные вихры колеблет ветер, шапка на таких еле держится. Как есть – мужицкий чучелка, так звал его когда-то директор гимназии, намекая на мужицкое его происхождение. Мать Павлушки, Прасковья Фалеевна, была крестьянкой, отец – Иван Дмитриевич из рода Якушкиных, гвардеец, осел после отставки в деревне и не пропускал дворовых девок без своих душных милостей. Вышел Павел по тропочке на большую дорогу, обоз порожняком тянется. – Путь во Боге! – закричали ему из обоза. – Путь во Христе! – отвечает, сняв шапку и поклонившись миру. – Куда Бог несет? – В Гринев! – Садись! Мало подвезем, – заговорили мужики разом, – садись, садись, мало подвезем. Сел Павел к тому, что зазывал громче других, совсем немного проехали, а говорить что-то тягостно, лес поплыл, небо закачалось, закрыл он глаза. – Тебе нездоровится, ваше здоровье? – Лихорадка, кажется, поднимается, – откликается Павлушка. Значит, не прошло ночное приключение даром. – Трясуха! – подхватывает мужик. – Я тебе скажу, как лечить. Возьми живого рака, положи в чашку, залей вином, дай постоять вину, пока рак замрет. Дальше рака выкинь, а вино пей до дна. Ляжешь спать, во снях привидится тебе рак. «Экую дрянь ты пиешь!» – скажет рак. Наутро лихорадки не будет. Дорога идет лесом, здесь он смешанный, попадаются и ели, и березы, и дубы, кое-где светлеют осины. И все хуже нашему путнику, подъехали к деревне – здесь я, пожалуй, выйду, полежать надобно. Только вышел, увидел колоду, так и упал на нее, в голове – гул, и вокруг крики, рядом возле избы играют дети – в коршуна и цыплят, от самых мелких до десятилетних, голосят, повизгивают. Подскочили сейчас к нему. – Четвероглазый! Четвероглазый! – Погодите гудеть, братцы, – останавливает их Павлуша. – Скажите кому постарше, больной пришел, не пустит ли кто перемочься, переночевать? – Четвероглазый! – Эй, вы, ребятки! – выступила одна девочка, лет девяти. – Грех смеяться над больным человеком! И сейчас же скрылась. Дети присмирели, перестали кричать, поглядели на странного с любопытством и дружелюбием. Рад бы он с ними начать разговор, да сил нет. Тут и девочка назад идет, уже с матерью. Мать – сухая, легкая, в темной понёве, в одном повойнике – как стряпала, так и выскочила из избы. – Что, друг, болен? – спросила она и чуть до плеча дотронулась. – Болен, матушка! – Пойдем к нам, у нас и переночуешь в избе. – Благодарствуй, матушка. Уложили его на постель, напоили квасом, и опять полыхнуло небо прямо в глаза весенним синим огнем, и сейчас же запели жаворонки, на проталинке, песню новую, прежде не слыханную. Слушает Павел и дивится: никогда еще от птиц не приходилось записывать песенок! И слова в них – совсем человеческие. Слушает Павел Иванович и опять удивляется: записывать ничего не нужно, слова сами так и ложатся в памяти, без рифмы, без ладу – но так и положено у жаровонков. Взросла в чистом-поле дерева. Тонкая, высокая, листом широкая. Спустились на то дерево Голубчик с голубушкой. Плачет голубушка, На что ты, Ванюшка, женился? На что кабалился? Скачет-скачет Ванюшка, Ключевой водой умывается, Полотном белым утирается… Тут Павел Иванович отвлекся, хозяйка подошла к нему, покушать приглашает, он качает головой: не до еды. – Ты не умри только, любящий! Умрешь у нас, придет мой хозяин домой, как собаку меня изобьет… Хочет Павел Иванович ей ответить, да язык не ворочается. Еле выговорил: – Не умру! Молод я помирать. Утром встану. Говорит, а сам замечает, пока вел беседу, Ванюшка состроил для любезной Катерины червончатый корабль, нанял гребцов-молодцов, славных песенничков. Они-то и поют теперь про самих себя песню, а жаворонок упорхнул. Как один из них он гресть ни гребет, Он гресть ни гребет, он и песен ни поет, Только с ножки на ножку поскакивает, Сапог об сапог поколачивает. Тут и вечер спустился, небо за окном покраснело, новым багряным пожаром полыхает. – Помрет. Неровен час, – шепчет женщина девочке. – Придет хозяин… Но Павел Иванович вдруг отвечает ей со своей лежанки ясно, весело: – Ты не плачь, не плачь, красна-девица, не слези лица румяного, не вздыхай, моя разумная, погляди-ка ты в окошечко: там медведь летит, длинным хвостиком помахивает! |