Онлайн книга «Срыв (сборник)»
|
– А пускай имеющееся приспосабливают. Везде ведь остались обкомы, горкомы. – Вы идеалист, Дмитрий Абрамович. Постучали в дверь. – Открыто! – гаркнул великан, так что номер вздрогнул. Вошел парень – именно парень – лет сорока. Истертые, почти уже продырявившиеся джинсы, куртка, перешитая из шинели; снял скандинавскую шапочку и оказался с седоватыми волосами до плеч, но почти лысой макушкой. За плечами, как ружье в чехле, – гитара. – О, вот и Коляныч! – встал навстречу Дмитрий Абрамович. – Здоров, друг! – Здравствуй! – сказала и Елена Юрьевна и тоже поднялась. Парень недовольно или стыдливо бурчал что-то в ответ… Его познакомили с Сергеем Игоревичем. – Что ж, вот все и в сборе. Весь актив. Надо это отметить возлиянием… – И под бульки коньяка в стаканчики великан спрашивал: – Как, Коляныч, жизнь? Чего нового сотворил? – Так… – Парень сморщился; показалось, что сейчас добавит «ничего сто́ящего», но он добавил другое: – Песен штук двадцать написал. Такие… Самому удивительно. Кого-то кризис среднего возраста импотентом делает, ну, морально, душевно, а меня прямо поперло. «Действительно, как бы датый», – вспомнил предупреждение великана-краеведа Сергей Игоревич. – Чего ж, продемонстрируй, Коляныч. – А удобно? Они такие… откровенные. – Разве это плохо? – спросил Сергей Игоревич. – Откровенное, по идее, должно быть самым сильным. – Н-ну, наверно… – И, ободренный этим замечанием, Коля скоренько проглотил коньяк, достал гитару, потрогал струны. – Вроде строит… Сначала – «Экзистенциальный блюз». О человеке, который растерялся в этих нынешних политических делах… Ну, короче, сами поймете. Он стал играть хоть и корявенький, хроменький, но действительно блюз, а затем запел гнусоватым и жалобным голосом: Старый я, Никчемный я дурак — Ориентиров нет, В башке гнилой сквозняк. А вокруг кипят, Требуют вставать, Либеру давить, Почву уплотнять. Если не встаешь, Могут объявить: Из другой ты расы, Нам с таким не жить. И куда тогда Мне, блин, дураку? Ведь без почвы я Выжить не смогу. Коля сделал пальцами левой руки какой-то сложный переход и проныл, судя по всему, припев: Это не песня – это плач, Попытка объяснить душевный срач. Я не пою, я скулю, Мукой сокровенной тихонечко блюю-у. Затем – не очень выразительное на акустической шестиструнке соло, второй куплет, из которого утомившийся слушать Сергей Игоревич уловил вот это: Никак не научусь любить И красных, и царя И не способен верить И в коммунизм, и в бога я. Нужное восславлять Тоже не могу. Что же делать мне, Такому дураку?.. – В коммунизм, Коля, – сказал Дмитрий Абрамович, наливая в стакашки уже граммов по семьдесят, – не верить надо. Его строить надо… А вообще – молодец. Продрала песня. Близка мне, хоть либералов я любить не могу. – Я тоже их не очень-то. Но тут про другое. – Ну да, ну да… Молодец, в общем. А вам как, Сергей Игорич? Сергей Игоревич, не ожидавший услышать здесь подобной песни, по существу не нашелся что ответить. Выдавил нечто нейтральное: – Смело, конечно… С ансамблем, наверное, еще сильнее бы получилось… Коля осушил стаканчик в два громких глотка и покривился: – Где его тут найти, ансамбль… Ансамбли до сих пор «Песняров» трынькают… Можно я еще одну, пока пыл не погас? – Давай-давай, Коляныч… На этот раз мелодия была жесткой, но динамичной, и слова вылетали из Колиного рта чаще, чем в предыдущей песне, этакими длинными очередями: Камуфляжная масса затопила страну, Учат жизни мертвые живых. На каждого вещает круглосуточный враг, Статической инерцией питаются мозги. Но если ты не слякоть – защищайся, Если ты не слякоть – нападай. Если ты не слякоть – защищайся! Если ты не слякоть – нападай! Елена Юрьевна поднялась, достала из кармана куртки сигареты, приоткрыла створку стеклопакета. Щелкнула зажигалкой… За весь день Сергей Игоревич и не замечал, что она курит… По номеру разбежался свежий воздух с легкой примесью табачного дыма… Закрывают небо трехцветные кулисы, Портреты паразитов на каждой стене, Разбойничьи законы задавили правду, Последних живых топят в говне. Но если ты не слякоть… Сергей Игоревич залюбовался изогнувшейся у окна, старающейся выдувать дым в щель рамы молодой женщиной… Голос певца уплыл, как радиоволна в слабом приемнике… Подойти, обнять за талию, провести губами по ее розоватой щеке. Прижать к себе, одинокую сейчас и, кажется, не очень-то счастливую. – Зашиб-бись, Колямба! – рявкнул Дмитрий Абрамович. – Ух-х!.. Надо обмыть твою прям болдинскую осень. Елена Юрьевна вернулась за стол, лицо ее не выражало восторга. Приняла стаканчик, выпила на равных с остальными… «И ведь, кажется, не пьянеет», – удивился Сергей Игоревич и почувствовал: если проглотит еще три-четыре порции, начнет клевать носом. – Коля, ты очень талантливый человек, я тебе это говорила тысячу раз, – начала директор Дома памяти таким тоном, что стало ясно: ее речь будет длинна и серьезна. – А сейчас воздержусь от похвал и скажу как лицо официальное, которое устраивает мероприятия… Николай, с такими песнями и при сегодняшнем положении дел, а оно вряд ли изменится в ближайшие десятилетия, ты так и останешься один, будешь петь дома или в лучшем случае в таком вот кругу. Если бы ты был посредственностью – и слава богу. Но ты талантливый, храбрый, ищущий человек… – Помню, как Коляныч на юбилее округа, давно уж, свои песни протеста запел, – встрял Дмитрий Абрамович. – Чуть ведь со сцены не сбросили. Я встал стеной: пускай, говорю, допоет, а потом делайте что хотите. Коля покачал головой: – В две тысячи третьем это было, еще при прежнем губере. С тех пор моего имени слышать не хотят, отовсюду вычеркивают. – И будут вычеркивать, Николай. Будут вычеркивать! И я не могу тебе помочь. Я хоть и имею свободу, но должна согласовывать… И тебе надо ехать или в Питер, или в Москву, или же… – Там тоже попса, говнорок. – Ну, наверное, – согласилась Елена Юрьевна. – Но я не договорила… Или, если ехать некуда, то, извини, конечно… и не считай меня конформисткой какой-нибудь… Или писать другое. |