Онлайн книга «Подарки фей»
Филадельфия давно уже не та, Мой рассказ о ней – туристу не подмога. Если доведется вам вновь пройтись по тем местам, Вы из прежнего отыщете немного. О лукавом Талейране, утверждать берусь заране, Здесь, наверное, и слыхом не слыхали, И какой немецкий герр строил церковь (там, где сквер), Не расскажут вам мальчишки на причале. Все давным-давно прошло и миновало, Говорю вам, не осталось и следа… Ровно тысяча семьсот девяносто третий год — Вот какое было времечко тогда! Филадельфия теперь уже не та, Тех людей и тех домишек нет в помине, И не ходят с давних пор дилижансы в Балтимор, Скорый поезд вас туда доставит ныне. Нет уж больше той аптеки, где еще в минувшем веке Старый Тоби продавал свои пилюли, Нет и бани на углу, где плясали на балу До рассвета – в дыме, в топоте и гуле! Все прошло, и протекло, и миновало, Говорю вам, не осталось и следа… Славный тысяча семьсот девяносто третий год, Что за время было – горе не беда! 
Филадельфия теперь уже не та, На ночлег в любом отеле вас устроят — Но «Оленя», где живал сам великий генерал, Не найти, и даже спрашивать не стоит. Не припомнят лютеране, старой церкви прихожане, Как, бывало, спозаранку в воскресенье Накрахмаленным чепцам, добродетельным сердцам Пастор Медер проповедовал смиренье. Все давным-давно прошло и миновало, Бедный пастор похоронен и забыт, Ибо тысяча семьсот девяносто третий год Нам никто и никогда не возвратит. Филадельфия теперь уже не та, Но за городом, где слаще дух свободы, Оглянитесь лишь вокруг – и на север и на юг Те же тянутся леса, луга и воды. Так же веет в полдень знойный аромат из чащи хвойной И пьянит прохладный запах винограда, Дрозд поет из гущи крон, и горит осенний клен Ярче грозного индейского наряда. Всё на месте, все как прежде, все как было: И озера, и холмы, и облака. Миновали времена, позабылись имена, Только это остается на века. Это был их последний день на побережье. Пока шли сборы и укладывались сундуки, дети отпросились погулять и зашагали вниз по склону, к потускневшему вечернему морю. Прилив у меловых скал не подавал никаких признаков жизни; только маленькие морщинистые волны тихонько всхлипывали на прибрежном песке от Нью-Хейвена до самого Брайтона, расстилавшего над Ла-Маншем свой серый дымок. Они подошли к Площадке – так называлось место, где прибрежные скалы были всего в несколько футов вышиной. Там стояла лебедка, чтобы поднимать гальку с пляжа. Чуть поодаль виднелись домики береговой охраны, и деревянный турок в чалме, когда-то украшавший нос корабля, глазел на пришельцев поверх забора. 
– Завтра в это время мы наконец-то будем дома, – сказала Уна. – Терпеть не могу море! – Нет, посередке оно, наверно, ничего, – вздохнул Дан. – А самые скучные места – по краям. На крыльцо домика вышел Кордери, их знакомый из береговой охраны, поглядел в подзорную трубу на рыбачьи лодки и, защелкнув футляр, направился куда-то вдоль берега. Он уходил, постепенно уменьшаясь, все дальше по краю обрыва, где через каждые несколько ярдов белели аккуратные меловые пирамидки – чтобы ночью не сбиться с пути. – Куда это он? – спросила Уна. – В сторону Нью-Хейвена, – пояснил Дан, – а на полдороге с ним должен встретиться тамошний обходчик, и тогда Кордери повернет обратно. Он говорит, если берег не караулить, сюда мигом заявятся контрабандисты. Внизу, у самой воды, чей-то голос пропел: Ах, это было в час ночной, И позабыть я не могу, Как мы скакали под луной, Чтоб взять товар на берегу! Послышались шаги, заскрипела галька, и на площадку выбрался худой смуглолицый человек в опрятном коричневом костюме и башмаках с широкими носами. Следом шел Пак. Три полных лодки ждали нас, — снова запел незнакомец. – Ш-ш! – прервал его Пак. – Ты напугаешь этих славных молодых людей. – О! В самом деле? – воскликнул тот. – Миль пардон! Он поднял плечи чуть не до самых ушей, развел руки в стороны и затараторил по-французски. – Что, не компрене? – подмигнул он, переводя дух. – Могу повторить на нижненемецком! И он заговорил на другом языке, и притом совершенно другим голосом. Изменились и жесты, и выражение лица – трудно было поверить, что перед ними тот же самый человек! Но его живые темно-карие глаза все так же весело поблескивали на узком лице, и детям показалось, что к этим глазам почему-то не подходят простой сюртук скучного табачного цвета, коричневые брюки до колен и широкополая шляпа. Его темные волосы сзади были заплетены в коротенькую озорную косичку. – Уймись же наконец, Фараон! – засмеялся Пак. – Будь французом, немцем или англичанином – все равно, лишь бы кем-нибудь одним. 
– Ой нет, не все равно, – взмолилась Уна. – Мы еще не учили немецкий… а французский начнем повторять только со следующей недели. – Вы разве не англичанин? – спросил Дан. – Мы слышали, как вы пели по-английски. – А-а! Это пела моя сассекская половинка. Мой отец был здешний, а в жены взял французскую девушку из Булони – француженкой она и осталась. И разумеется, из семьи Оретт. Наши два семейства давно породнились. Про это даже стишок есть, не слышали? Семейка Оретт И семейка Ли — Пол-Франции за море Перевезли. – Так вы контрабандист? – подпрыгнула Уна. – И много вы перевезли контрабанды? – одновременно с ней закричал Дан. Мистер Ли кивнул с самой серьезной миной. – Учтите, – продолжал он, – я вовсе не одобряю этого занятия и полагаю, что оно должно оставаться запретным – по крайней мере, для большинства людей (которые в нем все равно ни черта не смыслят!). Но меня с малых лет приставили к делу, контрабандный промысел достался мне, так сказать, в наследство и по отцовской, и – он махнул рукой в сторону французского берега – по материнской линии. Это у нас в крови – так же, как игра на скрипке. Оретты обычно доставляли товар из Булони, а мы принимали его здесь и переправляли в Лондон. |