Онлайн книга «Моя собака любит джаз»
— Благополучная, — сказала мама. — А Антонов — желанный ребенок? — Желанный, — сказала мама. — Да вы проходите! Мы как раз садимся обедать. Сидим: я, папа, Василий Васильевич — и ждем. Ждать маминого обеда можно сутки. Папа говорит: — Люся, Люся! Мы не такие долгожители, чтобы тратить четыре часа на обед… — Холодная закуска! — объявила мама. — Салат с крабовыми палочками. Кто-то крабовые палочки выел, — предупредила она. — Остался один лук. Перешли к супу. Папа съел три ложки и закричал: — Фу! Не могу есть такой суп. Это похоже на национальное блюдо, только неизвестно, какой нации. — Если вы будете меня критиковать, — обиделась мама, — я засну летаргическим сном. Буду лежать и спать и ничего не делать по хозяйству. А ты, Михаил, ни на ком не сможешь жениться, ведь я-то буду жива!.. На второе она приготовила курицу. Курица у нее вся в перьях. Тушеная курица в очень больших перьях. — Все! — закричал папа. — Вожделение сменилось отвращением. Тут можно с голоду умереть среди еды. Кстати, мой папа развелся с моей мамой только из-за того, что она недосаливала! — Твой папа, — сказала мама, — очень любил отмораживать холодильник. — Вот он простудился, заболел и умер, — говорит папа. — Я хочу быть японским отшельником, — сказала мама. — А я люблю невкусно поесть, — говорю я. — Я приспосабливаюсь к невкусной пище, к плохому воздуху, чтоб если что — я был готов. — И мне нравится ваша кухня, — вдруг вымолвил Василий Васильевич. Он казался толстяком среди нас. Мы все суховатые, голубоватого цвета, как бабушки обветшалые. — Понимаете, — говорит, — люди в пищу стараются употреблять то, что устоялось веками. Русские любят пареное, другие национальности любят рыбу. Но я ценю эксперимент во всем. Даже в такой рискованной области, как кулинария. — Я тоже так считал, — крикнул папа, — пока у меня фигура не стала, как у какой-то букашки! — Я тебе изменю меню, — пообещала мама. — Не слушайте никого, — сказал Василий Васильевич. — Когда человек ест вашу пищу, его ничто не может остановить, даже целящийся из револьвера бандит. — Да у нее образ жизни грудного ребенка! — крикнул папа. — Люблю теплый семейный круг, — Василий Васильевич встал из-за стола. — Это немного похоже на рай. — Я хочу быть старой джазовой певицей, — сказала мама. Через два дня он позвонил нам по телефону. — Я простудил шею, — произнес он слабым голосом. — И снаружи. И изнутри. Аспирин!!! Аспирин!!! Аспирин… — Василий Васильевич пробормотал адрес и повесил трубку. А мы — я и папа — отправились его навещать. Он встретил нас в полумраке со щетиной на щеках. Окно занавешено. Света не зажег. Картины у него — приключения какого-то Пэрдо, который живет в военных лагерях. Папа говорит: — Это вы сами нарисовали? — Сам. — Красиво! — сказал папа. Василий Васильевич пожал ему руку: — Вы единственный, кто понимает меня, — сказал он. Папа молча натер ему шею скипидаром. Потом мы немного посидели у окна, глядя, как зажигаются звезды. Я спел им две песни собственного сочинения: «Наша жизнь — сплошная горечь» и «О, швабра, швабра, где моя любовь?» Василий Васильевич обнял меня и прижал к своей груди. — Не беда, что ты двоечник, Антонов, — сказал он. — Поэту не нужна математика. Поэту вообще ничего не нужно: все остальное — только заботы — история, природоведение, русский… Когда мы уходили, папа спросил: — Вам правда нравится, как готовит моя Люся? Кроме шуток? — Нет, — ответил Василий Васильевич. — Но я почувствовал к ней такую симпатию! Я никогда не скажу ей ничего неприятного, хотя я очень привередлив в еде. — Но послушайте, — зашептал папа с горящим взором. — Девять лет я прошу ее не резать ножом, который дает ржавый запах. У нее нос не работает совсем, а у меня нюх, как у английского сеттера. Нет, она все равно будет резать вонючим ножом, доводя меня до исступления. — Тут надо что? — Василий Васильевич сделал огромную паузу. — Унять обоняние. Вскоре он выздоровел, и мы пригласили его к нам в Уваровку. Еще было только начало сентября, он бродил по огороду, высматривая, как живут в палых листьях жабы, и со счастливой улыбкой в мисочку собирал черноплодную рябину. — Надо замотаться шарфом, — посоветовал ему папа, — у вас очень шея, Василий Васильевич, уязвимое место. — Он нарочно терзает нам сердце, — сказала мама и вынесла на крыльцо шарф. А он сиял и прямо на дереве щупал, не срывая, антоновские яблоки. — Нет ничего прекраснее, — говорил он, — вида зреющих яблок! — А зреющих слив? — спрашивал из окна папа. — Ничего! — А зреющих груш? — Тоже нет! — А камыша в болоте? — Нет ничего прекраснее всего этого! — отвечал Василий Васильевич. Потом мы варили картошку и ели ее с чесноком. — Чеснок я делаю так, — рассказывала мама, — чищу зубы, споласкиваю рот одеколоном, жую чеснок и выкладываю его в готовое блюдо. — У нас в России, — говорил папа, — люди не самые умные, но самые смелые. — До свиданья, сегодняшний день! — сказал Василий Васильевич на прощанье. — Если б вы знали, как я рад, что вы — вы! — Еще увидимся! — махнул рукой папа. Наутро Василий Васильевич, разодевшись в пух и прах, пришел с белою гвоздикой в красной кофте — снегирь на снегу. — Дорогие мои! — он влюбленными глазами смотрел то на маму, то на папу, то на меня. — Я хочу сделать вам предложение. — Предложение чего??? — спросил папа. — Я хочу предложить, — заявил Василий Васильевич, — свою руку и сердце. — Кому??! — Вам троим, — говорит он, — мне все тут понравились. Особенно вы, Михаил, — вы такой приветливый, дружелюбный. Я принес вам в подарок хлопчатобумажные носки. — Милая, родная, — обратился Василий Васильевич к маме. — Вы похожи на этот цветок. А когда вы состаритесь, я куплю вам саксофон. Это будет умопомрачительная картина: маленькая старушка, сухонькая, наяривает на саксофоне… Повисло астрономическое молчание. — Но позвольте, Василий Васильевич, — проговорил наконец мой папа. — Есть здравый смысл! И какая-никакая, а честь! У нас абсолютно укомплектованная ячейка!.. — Возможности жизни безграничны, — сказала мама. — Миша! Я поняла: мой идеал мужчин — не только сутулые и долговязые, но также маленькие и шарообразные. |