Книга Механизм чуда, страница 2 – Елена Усачева

Пушкин высок, худ, ушаст. Постоянно улыбается, демонстрируя щербинку между передними зубами. Не человек, а Чеширский Кот. И как Чеширский Кот — болтлив.

— Привет, классик! — Ева выставила руку, чтобы Пушкин к ней не приближался, а то ведь кинется целоваться. Этот может. — Что хорошего?

— Да что у меня может быть хорошего? — радостно сообщил Пушкин. — Живу. Но лучше жить, чем не жить. Вот у нас вчера в классе один пацан. Нормально так — пошел в столовую обедать, взял булку, взял компот, а в компоте была сливина. Он ее съел и подавился косточкой.

— Помер? — Концовки в историях Пушкина были одинаковые.

— А кто его знает! — погрустнел Пушкин. — На «Скорой» увезли. Лежит в реанимации. Наши хотели к нему сходить, а их не пустили.

— Ничего, еще помрет, — подбодрила она его.

— А чего помрет? — стал возвращаться к жизни Пушкин. — Это же обыкновенный компот был!

Ева отвернулась. Сдался ей этот Пушкин. Почему с ней разговаривает он, а не кто-то другой? Стив приветственно махнул рукой. Ежик так и сидел, упершись взглядом в экран. Другой… и ничего тут не поделаешь.

— А вообще, может, конечно, помереть. — Пушкину было все равно, слушают его или нет. — Из вредности, потому что должен мне сто рублей.

— Ты ему напомни. Он непременно помрет.

Пушкин посмотрел на нее пристально. Очень внимательно. Словно запоминал перед долгой разлукой.

— А где рубанок? — спросил он, резко сменив тон. — Ты ж обещала. А вообще, нормально так выглядишь. Пояс где оторвала?

— От деда-партизана достался.

Колонки подпрыгнули, выплевывая новую порцию панк-рока.

— О! «Абней» нашли! — обрадовалась Маша. — А то до этого все своим Джоником грузили. Тебе ведь тоже не нравится Магнифисент?

— Дуры! Ничего не понимаете!

Ежик так и не повернулся. Крикнул, глядя в экран.

— Где остальные? — Если не смотреть на согнутую спину, то становится полегче. И Ева решила не смотреть. Как будто здесь смотреть не на что.

Маша-Саша сидели на диване, трогательно держась за руки.

— Левшин в магазине застрял, — доложила Маша.

— Нашли кого посылать, — проворчала Ева. — Он к завтрашнему утру только вернется.

— С ним Катрин, — нежно улыбнулся Саша.

— К завтрашнему вечеру.

— Не веришь ты в силу любви. — Маша прижалась к Саше.

Взгляд невольно скользнул по сидящим у компа. Во что тут еще можно было верить? Только в нее одну, но в фантастических книгах.

— Ты видела, что Стив себе забабахал?

Маша ткнула пальчиком в сумрак комнаты. Там висели качели. В самом углу. Сильно, конечно, не пораскачиваешься, но качели в комнате — все равно круто.

— Как это он так? — Ева коснулась канатов, держащих сиденье.

— Говорит, там раньше турник висел.

— А ты знаешь, что здесь до этого турника было? — как всегда незаметно подкрался Пушкин.

Ева глянула на вкрученные в потолок крюки.

— Страшное дело, — невероятно деловым голосом сообщил Пушкин. — Тут один чувак повесился.

— Сразу на двух крюках?

— Петля рядом с ним была пуста. Он договорился со своей подружкой, что повесятся вместе, но она в последний момент испугалась и убежала.

— А он побежал за ней.

— Куда побежал? — обиделся Пушкин. — Он же помер.

— Потому и помер. Забылся, рванул за любовью, табуретка из-под ног и выскочила.

Пушкин на мгновение завис, переваривая информацию. Губы его расколола неприятная улыбка.

— А знаешь, — прошептал он; вблизи особенно были видны потертости лица — между бровями, на скуле, на бровях, — когда человек вешается, он не от удушья умирает, а оттого, что у него ломаются шейные позвонки. Хрясь, и все.

Для наглядности он хрустнул пальцами. От такой демонстрации оставалось только поежиться, сглотнуть и отступить.

Музыка снова скакнула. Теперь это было что-то совсем незнакомое. Протяжно завыл контрабас, встроился довольно звучный голос, его подбодрили барабаны. И какой-то еще был инструмент, который Ева определить не смогла.

— Чего это? — сунулся к компу Пушкин. — Ааааа, я знаю этих чувачков. Это же «Коппелиус». Кстати, — повернулся он к слушателям, — вы знаете, что на самом деле они все родились в начале девятнадцатого века, занимались черной магией и знали Гофмана. Их накрыла инквизиция. Они вместе взошли на костер и, умирая, произнесли заклятья. Теперь они живут вечно, и если сходить на их концерт…

— Какая инквизиция в начале девятнадцатого века? — воскликнула Ева. — Инквизиция когда была-то?

— Спокуха, сеструха! — радостно вклинился в разговор Стив. — Для твоего сведения: последнюю ведьму забили камнями где-то в Германии аккурат сто с небольшим лет назад.

— Костры инквизиции пылают до сих пор! — обрадовался такой поддержке Пушкин. — По истории что-нибудь не так сказал — все, считай, костерок из парт тебе уже можно складывать.

— Трепло, — выпрямился Ежик и потер глаза. — «Коппелиус» лет десять назад впервые появился. Можешь полюбоваться.

Когда он отклонился, стал виден экран. На нем монохромная фотография: несколько мужиков в цилиндрах, старинных длиннополых фраках и пальто, выбеленные лица, ярко подведенные глаза. У одного круглые черные очки. В руках контрабас, альт и кларнет. Круто. Кларнет у панк-группы. Выглядят они вполне себе на восемнадцатый век. Но Пушкина все равно хотелось поддеть. Да и неувязку с инквизицией исправить.

— И Гофман тут совершенно ни при чем, — вставила Ева.

— Коппелиус — герой его книг. — Ежик говорил, зевая и потягиваясь. — Темная ты какая-то.

И повернулся.

Он был розовощек и кудряв. А еще он был рыжим. И от одного взгляда на него у Евы перехватывало дыхание. Так бывает. Ты все отлично понимаешь — не для тебя, не красавец, не любит, — но ничего не можешь с собой поделать.

— Читала я «Маленького Мука». — В голове крутился Щелкунчик, но произнеслось почему-то другое.

Наступила тишина. Совершенно неожиданная. Перед этим музыка гремела, а теперь вдруг стало тихо. И никто не спешил сказать первое слово.

— Евк, у тебя все хорошо? — наконец тихо спросила Маша.

— Ое, — щелкнул пальцами Стив. — Евка Гофмана с Гауфом перепутала.

— Ну, ты совсем, — тяжело вздохнул Ежик и снова сгорбился около экрана.

Ева зажмурилась, понимая, что сейчас расплачется. Нет, не из-за того, что ошиблась — подумаешь, имя перепутала. С кем не бывает! Обидно было, что сказал Ежик.

— А вы знаете, — медленно начал Пушкин, — что Гауф умер в двадцать четыре года?