Книга Солнце - крутой бог, страница 13 – Юн Эво

— Кажется, нам обещали бифштекс? — спрашивает папаша. Мне этот вопрос не по нутру. Я тоже режу мясо. Оно жесткое. Как резина. Я его явно пережарил… Конечно, пережарил, возражать бесполезно. Его будто жарили на сварочном аппарате.

— Ты сам его прикончил? — спрашивает Сёс. Но подозрительный блеск в ее глазах нравится мне еще меньше, чем вопрос.

— Надеюсь, ты не будешь устраивать нам праздники каждый день? — спрашивает мама и налегает на соус с картофелем. — Мои зубы этого не выдержат.

— Думаю, дорожная служба сможет использовать эти бифштексы как подстилку под асфальт. Ты читал инструкцию? — спрашивает папаша.

— Я слышала, что в армии применяют новый тип гранат. Может, это такие гранаты? — говорит Сёс.

— Спасибо, Адам, я уже сыта, — говорит мама. — Хочешь доесть мой кусок? Все-таки это бифштекс!

Тут все начинают смеяться, и я понимаю, что…

О'кей.

Я все понимаю. И признаю, что мясо получилось на любителя…

Признать это не просто, и чтобы доказать, что мясо все-таки съедобно, я остаюсь за столом и жую, жую, хотя все уже давно встали и занялись своими делами. Жую только себе назло. Я читал в интернете, что от укусов москитов и ударов ослиных копыт каждый год гибнет больше людей, чем в авиакатастрофах. Но не знаю, есть ли статистика, сколько людей умирают от несъедобных бифштексов. В животе у меня все слиплось в единый ком, в середине которого бродит мясо, или, вернее, то, что когда-то им было.

Родичи уезжают на дачу, а Сёс повисла на телефоне. У нее в Бергене есть жених, но видятся они нечасто. Она постоянно звонит этому типу, когда родители не видят, что она опять взялась наращивать телефонный счет. Но Сёс говорит, что уж в этом-то году телефонный счет нас не убьет в любом случае. Поскольку у папаши через три или четыре недели намечена премьера, он должен сидеть дома и репетировать с другими актерами. Единственный перерыв, который он может себе позволить, — это поездка на дачу по субботам и воскресеньям. Хотя мама жалуется, что и там он все время терзает «Пера Гюнта».

Маме-то хотелось бы поехать куда-нибудь, где пожарче, чем в Осло, так, чтобы прошибало потом, где много солнца, вина и всякой жратвы. На греческие острова. На Корсику или в Северную Италию. В Египет. На Мальту. Каждый вечер она листает туристические проспекты, как будто это порнуха, и вздыхает так громко, что папаша начинает ерзать на стуле. Сейчас они с папашей уже давно катят в Дрёбак к парому на Хурум.

Солнце немного скисло. Висит себе наискосок над корпусом в противоположной части двора. Сёс говорит по телефону так тихо, что я не слышу ни слова. Но когда я собираюсь расположиться на тахте, мне строго объясняют, чтобы я убрался куда подальше.

И я убираюсь куда подальше. Сижу в своей комнате и смотрю в окно на Биркелюнден. Между деревьями я вижу крышу музыкального павильона. И меня гложет тревога.

Я только теперь это заметил.

Меня гложет тревога.

Тихая тревога сжимает сердце.

Она не отпускала меня весь день.

Но лишь изредка поднимала свою мерзкую голову.

Я думаю о чуваке на крыше элеватора.

Вижу, как он приветствует меня.

Оказывается, я думал о нем все время.

Только не хотел в этом признаться.

Я таскаю в себе какую-то гнусную тревогу.

И всеми силами стараюсь удержать ее под замком.

А она царапается и рвется наружу.

Чувак на крыше…

Я поднимаюсь, как привидение. Встаю, не отдав ногам приказа. Но все-таки встаю.

Живот, печень, почки, кишечник — все охвачено ужасной тревогой. Она когтит меня изнутри, и тело автоматически поднимается, будто кто-то дергает невидимые нити, прикрепленные к рукам и ногам.

Я выхожу в прихожую, и губы, которые вроде уже не мои, говорят, что я иду прошвырнуться. Привет! Глазами я пытаюсь сказать, что меня гложет тревога и что Сёс должна помочь мне освободиться от тела, которое обрело надо мной такую власть.

Но она, лишь зыркнув на меня глазами, продолжает вздыхать, шептать и повизгивать по телефону. Жалкий скулеж!

Как зомби, я спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу. Машины и трамваи проносятся мимо с хриплым скрежетом. Я иду, и мне хочется кричать. Но крик словно умер во мне. Я иду, охваченный вцепившейся в меня тревогой. Иду, как одеревенелый, одеревенело смотрю вперед и одеревенело думаю, что я стал одеревенелым пленником тревоги.

Невидимый кукловод ведет меня по трамвайным путям. До самой Улаф Рюес Пласс. Я вижу своих ребят, сидящих на нашей скамье. Словно они никуда и не уходили оттуда с тех пор, как я видел их в последний раз. Только Рейдар выглядит неприкаянным. Он мечется между скамейкой и фонтаном. Словно его тоже гложет тревога.

Кукловод ведет меня вдоль парка так, что ребята меня не замечают. Наверное, он не хочет, чтобы они меня увидели и я мог бы попросить их о помощи. Я прохожу мимо павильончика «Старый Грюнер», где люди потягивают прохладное пиво. Они похожи на разморенных жарой мух. Я продолжаю идти своим деревянным шагом и подхожу к реке.

Теперь я понимаю, куда мы идем. К элеватору, куда же еще. Я бы, наверное, поднял крик, если бы помнил, как люди кричат.

Мы приближаемся к элеватору, и я чувствую, как тревога в моем теле усиливается с каждым метром.

Эта тревога бьется в каждой клетке моей кожи. Братья & Сестры, мне страшно. Кто-то или что-то взял надо мной верх. Я открываю рот, чтобы крикнуть.

Но не могу издать ни звука.

Ни слова.

Только беззвучное:

—————————

У меня есть рот, но я не могу кричать.

У меня есть тело, но оно безвольно подчиняется чужой воле.

У меня есть мозг, но он больше мне не принадлежит.

У меня есть только тревога, которая гложет и гложет меня.

Но чудеса все-таки существуют. Как только я вижу элеватор, я успокаиваюсь. Тело, рот, мозг снова принадлежат мне. Невидимый кукловод отпустил свои нити, и я снова становлюсь самим собой, испытав при этом немыслимое облегчение. Братья & Сестры, при виде элеватора меня снова охватывает сказочное ощущение счастья, которое я испытал во вторник.

Я иду к элеватору. И вижу его силуэт на фоне солнца.

Он похож на зуб.

Нет, вернее, на скалу.

Или на тюремную башню?

А может, на таинственный замок, где может случиться все что угодно?