Книга Изгои, страница 17 – Сьюзан Хинтон

– Я помнил, ты как-то раз об этом говорил. И в киношку мы тогда еще ходили, помнишь? Я подумал, может, ты вслух ее почитаешь, поможешь нам убить время, короче.

– Ух ты, спасибо! – с неохотой я отложил книгу. Мне хотелось сразу же за нее и приняться. – Перекись? Колода карт… – и тут до меня дошло. – Джонни, ты что же, думаешь…

Джонни уселся, вытащил нож.

– Придется нам подстричься, а тебя еще и осветлить, – он сосредоточенно уставился в пол. – Наши описания дали в газеты. Нужно, чтобы мы с ними не совпадали.

– Ой, нет! – я схватился за голову. – Нет, Джонни, только не мои волосы!

Своими волосами я гордился. Они были длинные и гладкие, как у Газа, только порыжее. Волосы у нас были кейфовые, нам даже много бриолина для них нужно не было. Кроме того, наши волосы и были знаком того, что мы грязеры, – нашим отличительным знаком. Единственным нашим предметом гордости. Может, у нас не было каких-нибудь там «мустангов» или клетчатых рубашек, зато у нас были волосы.

– Если поймают, все равно остригут. Сам знаешь, судья первым делом всех стричься отправляет.

– Непонятно только зачем, – уныло сказал я. – Далли и стриженый человека грабануть может.

– Я и сам не знаю, просто они так пытаются нас сломать. С парнями вроде Тима или Кудряхи Шепарда они поделать ничего не могут, с ними уже и так все на свете случилось. И взять они с них ничего не могут, потому что у них и нет ничего. Поэтому они их стригут.

Я умоляюще взглянул на Джонни. Джонни вздохнул.

– Я себе волосы тоже отрежу, и бриолин смою весь, но осветлиться я не могу. Слишком у меня кожа смуглая, какой из меня блондин. Ой, Понибой, да ладно, – упрашивал меня он, – отрастут твои волосы.

– Ладно, – сказал я, глядя на него во все глаза. – Давай, только по-быстрому.

Джонни щелкнул лезвием, ухватил прядь моих волос и принялся пилить их ножом. Я поежился.

– Только не слишком коротко, – умолял его я, – пожалуйста, Джонни…

Наконец стрижка закончилась. На полу валялись клоки моих волос, выглядело это очень странно.

– А они светлее, чем мне казалось, – сказал я, разглядывая их. – Можно посмотреть, что получилось?

– Нет, – медленно ответил Джонни, глядя на меня. – Сначала осветлим.

Пришлось еще минут пятнадцать сидеть на солнышке, ждать, пока перекись высохнет, и только потом Джонни разрешил мне посмотреться в разбитое зеркало, которое мы нашли в чулане. Я так глаза и вытаращил. Волосы у меня стали даже светлее, чем у Газа. И набок я их никогда раньше не зачесывал. Я просто был не я. Теперь я выглядел младше и уродливее. Тьфу ты, подумал я, видок у меня зашибись. Выгляжу теперь как девчонка. В общем, я был безутешен.

Джонни протянул мне нож. Видно было, что ему тоже страшно.

– Челку отрежь, и сзади тоже, так чтоб там поменьше волос было. Я потом голову вымою и волосы зачешу назад.

– Джонни, – устало сказал я, – в такой ледяной воде голову мыть нельзя, да еще и в такую погоду.

Он только плечами пожал.

– Режь давай.

Я, как сумел, отрезал. Голову он все равно помыл, он и мыло для этого купил. Я был рад, что сбежал с ним, а не со Смешинкой, Стивом или Далли. Вот о чем бы они никогда не подумали, так это о мыле. Я отдал ему куртку Далли, чтоб тот мог в нее завернуться, и Джонни, дрожа, уселся на солнышке, возле задней двери и принялся руками зачесывать волосы назад. Я впервые увидел, что у него есть брови. Джонни тоже был не Джонни. Оказалось, что лоб у него, из-за челки, белее всего остального лица – это было бы смешно, если б нам не было так страшно. Он все дрожал от холода.

– Ну, похоже, – вяло заметил он, – похоже, мы с тобой замаскировались.

Я угрюмо привалился к двери возле него.

– Похоже на то.

– Ой, ну будет тебе, – сказал Джонни, старательно бодрясь, – это всего лишь волосы.

– Не будет! – огрызнулся я. – Я такие волосы, знаешь, сколько отращивал. И потом – ну, это не мы и все тут. Все равно что напялить на себя костюм для Хэллоуина, из которого никак не вылезти.

– Ничего не поделаешь, придется привыкнуть, – решительно сказал Джонни. – У нас большие неприятности, тут уж или мы, или внешность.

Я принялся за шоколадный батончик.

– И спать все равно хочется, – сказал я.

Сам не знаю, как так вышло, но земля вдруг расплылась у меня перед глазами, а по щекам потекли слезы. Я поспешно их смахнул. Вид у Джонни был несчастный – под стать моим чувствам.

– Прости, что я отрезал тебе волосы, Понибой.

– Ой, да не в этом дело, – ответил я, жуя батончик. – Ну, то есть не только в этом. Просто как-то мне не по себе. Сам не знаю, в чем дело. Что-то я растерялся.

– Понимаю, – стуча зубами, ответил Джонни. Мы пошли обратно в церковь. – Слишком быстро все случилось…

Я приобнял его за плечи, чтобы согреть.

– Видел бы Смешинка этот убогий магазинчик. Блин, мы в такой глуши – ближайшее жилье в двух милях отсюда. Товар лежит – бери не хочу так и просится в руки кому-нибудь ушлому, навроде Смешинки. Он мог бы полмагазина вынести, – Джонни прижался ко мне, и я почувствовал, как он дрожит. – Добрый старый Смешинка, – добавил он срывающимся голосом.

Похоже, он не меньше моего тосковал по дому.

– А помнишь, какие он вчера шутки откалывал? – сказал я. – Вчера… еще вчера вечером мы провожали Марсию и Черри до Смешинкиного дома. Еще вчера мы с тобой лежали в поле, смотрели на звезды и мечтали…

– Перестань! – процедил Джонни сквозь стиснутые зубы. – Молчи насчет вчерашнего! Я вчера мальчишку убил. Ему было от силы лет семнадцать, не больше восемнадцати точно, а я его убил. Как теперь жить-то с этим?

Он заплакал. Я прижал Джонни к себе, как тогда его прижимал Газ, когда мы нашли его на поле.

– Я же не хотел… – наконец вырвалось у него, – но они тебя топили, и я так испугался…

Он немного помолчал.

– До черта, оказывается, в людях крови.

Внезапно он вскочил и заходил туда-сюда, похлопывая себя по карманам.

– Что же нам делать? – теперь и я плакал.

Темнело, я замерз, мне было одиноко. Я закрыл глаза и запрокинул голову, но слезы все равно текли.

– Я во всем виноват, – сказал Джонни несчастным голосом. Он перестал плакать, когда заплакал я. – В том, что еще и тринадцатилетнего ребенка за собой потащил. Тебе надо вернуться домой. Тебе ничего не будет. Это же не ты его убил.

– Нет! – завопил я. – Мне четырнадцать! Мне уже месяц как четырнадцать! И я не меньше твоего вляпался. Я больше не буду плакать, сейчас перестану… Просто не сдержался.

Он уселся рядом со мной, сгорбился.