Онлайн книга «В.Н.Л. Вера. Надежда. Любовь»
|
– Ладно, – не удивился он. – Все музыканты сперва пашут под кого-то… У некоторых потом своё получается. Время, время, время… – сопроводив очередную порцию многозначительным молчанием, он продолжал: – Олька – актриса, в Театре дождей работает. «Ольга – актриса? В Театре дождей работает?» – мысленно повторил я. Мне стало неприятно. У моих новых знакомых что ни жена – красавица. У Артёма ещё и актриса… – Так вот их, – продолжал он – когда она училась на Моховой, водили в «Кресты» перед каким-то спектаклем. Понял? В «Кресты»… – На кладбище? – не понял я. – Какое кладбище? Тюряга! Самая-самая в Петербурге. – Да-а… – Это я к тому… – Что стихи на месте сидеть не любят? – неожиданно для себя перебил я его. – Чего? – и осознав фразу: – Да, да, да… Ходи, смотри… – Ну ты даешь, Верховенский – учитель жизни! – сидя спиной к выходу, я вздрогнул. И при этом почувствовал знакомое возбуждение. Такое, когда мужскую компанию разбавляют женским. Я не стал оборачиваться. Ольга прошла в кухню, долго наливала чайник. Боковым зрением увидел, что она переоделась. Похорошела, естественно. Сама она была похожа на изящную сандаловую статуэтку. Белые щиколотки под короткими брюками – как белые колечки дерева под свежеснятой корой. Выше – изящные изгибы, отшлифованные мастером. И волосы цвета осеннего, созревшего каштанового плода, сходящие на нет на шее. Только даже не подкрашенные губы жили у гармоничной статуэтки широко и весело. – Оль, у вас тяжёлая работа? – мне хотелось послушать, как она говорит, а скованность с её, Ольги, приходом одолела опять. Отсюда – нелепые вопросы. – Да ну… – легко отозвалась она. – Самое ужасное – текст учить! – Ну, – подтвердил её муж. – Просыпаешься – свет горит. «Утро что ли?» – спрашиваю. «Спи, спи – ещё четыре». – Это бывает, – подтвердила она, наливая чай. – А сейчас? – я кивнул в сторону детской комнаты, точнее, единственной комнаты, где сейчас спал ребёнок. – Бабушка приходит. Или Артёмка… Он на мои спектакли уже не ходит. – Всё пересмотрел… Будешь? – подмигнул на бутылку Птицын. – Дурак, – отреагировала она. – Держите форму? – спросил я, чтобы покраснеть от ответа. – Грудью кормлю, – и негромко рассмеялась. Слово «грудь» прозвучало мне так… Как будто она мне грудь показала в присутствии мужа. Хотя я, конечно, понимал, что «грудь» здесь – это гордость материнства. Она села между мной и Артёмом, скрестила ноги под табуретом. Долго дула на чай. Повернула ко мне лицо: – Серёжа, а ты его, между прочим, послушай, – она указала чашкой на мужа. – Только не зацикливайся… А то выйдет не Степнов, а Птицын. Или Верховенский. Я тоже читала, – она совершила глоток. – И мне понравилось. У тебя не совсем женская проза… – тут она рассмеялась. И глазами тоже. – Я имею в виду, что женщинам такие вещи читать неприятно. Это их немного обличает. Хотя вот это мне и понравилось… И ещё: не моё бабское дело, но мне кажется, мат там не к месту. – Где конкретно? – спросил я, думая о каждом рассказе в частности. – Вообще не к месту. Спорить я не стал. Я боролся с желанием поймать глазами её глаза, но, верные мужу, глаза ускользали в последний момент. Когда мы с Артёмом вышли курить на лестницу, сквозь пыльное окошко я увидел, как на улице, надеюсь, последний в эту весну, полетел снег. Мы сорили пеплом в консервную банку и молчали. Настроение моё испортилось, и я как-то изменил свое отношение к Артёму. Он говорил мне такие правды, до которых я мог бы додуматься сам. А я поленился копнуть немного глубже. Как рыбак, ищущий червяков на поверхности земли, поленившийся взять лопату. И было ещё одно, от чего мне было плохо. У Артёма была Ольга. И необоснованное ощущение несправедливости переживалось, как ноющий зуб. Мне до мелких судорог отвратительно было представлять их любовь… Она ведь, Ольга, образно выражаясь, и его грудью кормит, Артёма-то. Когда мы вернулись, Ольга была у ребёнка. Малыш проснулся. Мы с Птицыным рванули ещё по одной, но без Ольги разговор не клеился, расползся, как забытая под дождём книжка… Я стал прощаться. – Серёжа, зайди, – услышал я Ольгу из коридора. Сделал неуверенный шаг в детскую. – Смотри, какие мы довольные! Да, Веньк? Переодетый ребёнок лежал в своей кроватке на спине и хлопал сонными глазами. Я подошёл ближе. Почувствовал тонкий запах ребёнка. Наклонился ниже. До меня доходили запахи чистого детского гнезда, сооружённого заботливой матерью. И сквозь тёплые домашние запахи был ещё один – отдельный и резкий. Одновременно приятный и тошнотворный. Так пахнет семя, и ребенок пахнул именно его, Артёмовым, семенем, впрыснутым однажды в тело его жены. Ольги. – Есть ещё одна тема! – сообщил Птицын, когда мы прощались. – Но об этом я тебе позвоню. – Пока, Серёж… – прокричала из комнаты Ольга. – Да, – коротко отдал я чужой жене. Я оказался на улице. Вертикальный и безветренный, словно бы мультипликационный, шёл снег. Редкие и резкие, проносились мимо машины. Я собрался в обратный путь, но не мог двинуться с места. Ещё не смеркалось, но пасмурно было так, как будто случился непредвиденный вечер. Я чувствовал, теплый и немного пьяный, как хочу смотреть и смотреть в этот снег… Мне пришла в голову неожиданная мысль, хотя я никогда не любил драматургию… Я потерял желание ехать домой. Мне вдруг захотелось поделиться с кем-нибудь незнакомым этим снегом. Может быть, даже с самим собой, потому как чувствовал я себя незнакомо. И я пошёл в сторону Петропавловской крепости, минуя Зоопарк, в котором я пока не удосужился побывать, но побываю обязательно. «Я подарю ей мягкую игрушку», – подумал я, видимо, связав с подарком зверинец, благополучно забыв, как Катя отправляла подобные подарки от других людей в помойное ведро со словами: «Достали, пылесборники». Снег уже валил так, будто на небесах кто-то разбудил Бога и разворошил его подушки. Аналогия мне понравилась. Тоже ведь слова… Если утверждают, будто мысль материальна, то слова ещё более материальны. Я с осторожностью произнёс: «Ольга», испугавшись, что меня услышат, хотя вокруг были разве что разлапистые каркасы деревьев с неизвестными названиями. Конечно, ничего не случилось. Не произошло. Но материальное слово уже было брошено на ветер и не могло исчезнуть… Замёрз, а вернее, промок я к середине пути. Правее меня желтела крепость, которую я излазил вдоль и поперёк в первые дни пребывания в городе. Слева – уставившиеся прямо на крепость хоботы дальнобойных гаубиц Музея артиллерии. Я ускорил шаги. Романтика с мокрыми ногами – штука скоропортящаяся. |