Онлайн книга «Воспитательные моменты. Как любить ребенка. Оставьте меня детям (Педагогические записи)»
|
Под конец добавлю, что это было мое второе столкновение с притоном изысканного дома на Валицовой, 14. Потому что во время осады Варшавы мне мерзейшим образом отказали в помощи перенести в подворотню умирающего солдата с развороченной грудью, чтобы он не помер, как пес в сточной канаве. А вот комментарии. Хозяйки притона, откуда меня выбросили с воплями: «Пшел вон, старая сволочь, чтоб тебе руки-ноги переломать!», – «подружки», ни много ни мало, самой Стефании Семполовской20. Я хотел бы подробнее высказаться на эту тему, поскольку этот вопрос имеет большее значение. Семполовская была фанатичной защитницей евреев от клеветы и справедливых обвинений, которыми нас забрасывали столь же фанатичные враги. Три еврейки с Валицовой – это те персонажи, которые сладкими словечками (ба! – даже принятием крещения!) насильно втирались в польское общество, в дома и семьи, чтобы представлять там евреев. Многократно и безрезультатно я растолковывал энтузиастке – пани Стефании, – что не может и не должно быть понимания между «еврейской швалью» и духовной и моральной элитой поляков. За тридцать лет нашего знакомства именно поэтому между нами случались иногда неприятные споры и отчуждение. Войцеховский – Пилсудский – Норвид – Мицкевич – Костюшко – Зайончек… кто знает, может, и Лукасевич21. Креон и Антигона – не потому ли они так далеки от нас, что как раз очень нам близки? Еще раньше Налковский, Людвик Страшевич22: казалось бы, враги, а тоскуют друг по другу. Как же легко состыковаться двум мерзавцам для совместного предательства, преступления, мошенничества, и насколько невозможно согласное сотрудничество, когда двое одинаково любят, но понимают все по-разному, потому что у каждого свой багаж опыта. Я питал ненависть и омерзение к евреям – хандэлэс23 идеями и фразами. Видел я достоинство евреев, которые давали деру и скрывались от друзей за пределами окопов. Как тут не вспомнить дорогого «Войтека» – боевого народного демократа, который за черным кофе почти с отчаянием спрашивал: – Скажи, что делать? Евреи нам могилу роют. А Годлевский24: – Мы слабые. За стопку водки продаемся евреям в рабство. А Мощеньская25: – Ваши достоинства для нас – смертный приговор. * * * Угол Желязной и Хлодной. Колбасная. Развалившаяся на стуле, обросшая салом еврейка примеряет туфли. Перед ней на коленях сапожник. Одухотворенное лицо. Седые волосы, умные и добрые глаза, голос глубокий и серьезный, а на лице выражение безнадежности и смирения. – Я ведь предупреждал, что эти туфли… – А я предупреждаю: оставь-ка ты эти туфли своей жене. Коли ты сапожник, так должен знать, как моя нога выглядит! И болтает жирной ногой у сапожника перед носом – чуть ли не в лицо тычет. – Слепой, что ли? Не видишь, что морщит? Сцена эта – одна из худших, свидетелем которых я был, но не единственная. – Наши не лучше. – Знаю. И что делать? * * * Радио есть у того, кто его купит. И автомобиль. И билет на премьеру. И поездки, и книги, и картины. Может, рассказать о польских туристах, которые мне встретились в Афинах?26 Они, ни много ни мало, фотографировались на фоне Пантеона. Расчирикались, все нараспашку – каждый щенок крутится вокруг собственного хвоста, мечтая его поймать. * * * Зачем я все это, собственно, пишу? Ну да. Существует сатана. Существует. Но и среди чертей есть более зловредные и менее зловредные. Слепили Янушек с Ирочкой садик и домик из песка, и цветочки, и забор. Носили воду в спичечном коробке. По очереди. Посоветовались, построили второй домик. Посоветовались и трубу добавили. Посоветовались – и вот колодец. Посоветовались – вот собачья будка. Раздается звонок на обед. С дороги в столовую они два раза возвращались: что-то поправить, посмотреть. А Мусик наблюдал издалека. А потом пнул, ногой растоптал, да еще и палкой долго колотил. Когда они вернулись после обеда, Ирка сказала: – Я знаю: это Мусик. Родившийся в Париже, он был возвращен отчизне и три года отравлял жизнь тридцати сиротам в детском саду. Я написал о нем статью в Szkoła Specjalna27, [сделал вывод] что нужны исправительные лагеря, упомянул даже о смертной казни. Ведь он еще мал! И он будет безобразничать целых пятьдесят лет. Милая пани Мария со смущенной улыбкой: – Вы, должно быть, пошутили? – Ни капли. Сколько людской обиды, сколько боли, сколько слез… – Стало быть, вы не верите в исправление. – А я не Адлер28, – резко ответил я. На пани Гжегожевскую долго сердиться нельзя. Компромисс: смертную казнь я вычеркнул – только исправительный лагерь остался (и то с трудом оставили). * * * Неужели порядочные люди, так сказать, «с верхней полки», непременно обречены на Голгофу? * * * Зачем я это пишу? Понятное дело, ночь. Половина первого ночи. Тяжкий у меня был день. Конференция с двумя господами, кудесниками социальной опеки. Потом две беседы – одна как раз та, со скандалом. Потом заседание Правления. Завтра – Дзельна, 3929. Я сказал: – С позволения сказать, пан адвокат, если каждый день хоть на миллиметр лучше – это стимул приложить больше усилий. Если с каждым днем все хуже – придет катастрофа и какое-то изменение. А мы топчемся на месте. * * * Послушай. То, что я скажу, может пригодиться. Есть четыре способа обезвредить нежеланных пришельцев. 1. Подкупить. Допустить в свою мафию и подмазать. 2. Соглашаться на все и, пользуясь их невнимательностью, продолжать делать все что угодно. Я же один, а их множество. Я о них думаю, самое большее, три часа в день, а они размышляют, как обмануть, сутки напролет. Я это объясню, когда буду говорить о мышлении во сне. Хотя это всё вещи известные. 3. Подождать, переждать, притаиться и в подходящий момент скомпрометировать. Смотрите. Это он так распорядился. Можно соврать. (Ему хотели все бабки отдать.) 4. Вымотать. Или он уйдет, или перестанет смотреть. Ну и что? Чернила кончились. * * * Я стар всякий раз, когда вспоминаю прошлое, минувшие годы и события. |