Онлайн книга «Воспитательные моменты. Как любить ребенка. Оставьте меня детям (Педагогические записи)»
|
Такой мелкий вопрос, такая маленькая несправедливость, может быть, всего лишь недоразумение. Другой бы решил этот вопрос. Ходил бы туда и сюда, спрашивал одних и других, просил, скулил и поднял бы шум. Но Монюсь Фрайбергер не любит надоедать. И целый месяц, то есть тридцать раз, он не мог делать то, что любит и умеет делать. А к тому же он сам не знает и терзается, и спрашивает себя самого: – Это моя вина? Может, это моя вина? Почему так получилось? И глядя каждый день в календарь, считает, сколько дней осталось до мая, и мечтает отгадать, вернут ли ему его дежурство. Монюсь пишет в дневнике: «Я задаю себе вопрос». Ну да: он спрашивает себя, потому что кто захочет разговаривать с ним о такой мелкой и неважной вещи. А к воспитателям стыдится подойти, не хочет никому голову морочить, потому что знает, что воспитатели не всегда охотно отвечают на вопросы. У воспитателей времени нет. О-о-о, вот именно: у персонала нет времени на то, что не является проступком, потерей, нарушением правил, а всего лишь – тихое желание мальчика или девочки. Я это сейчас пишу в среду. Я вернулся домой в пять и хочу пану Генеку дать статью в газету. Я иду в свой изолятор, а там лежат Лоня, и Ханечка, и Фелюня. А на столе стоят три обеда. Я вспомнил, как тихо и приятно дежурить возле клозета. На дежурстве – Леон. Я ему и говорю: – Иди в сад, я тебя подменю. Он обрадовался, сказал «Спасибо!» и побежал. А я взял доску подложить под тетрадь, стул и тетрадь, сижу пишу. И думаю: «Тут можно спокойно писать». И вдруг, может, минут через десять, возвращается Леон. Спрашиваю, почему, а он ничего не отвечает. Я подумал, что, может, пани Саба200 вмешалась и что-то ему сказала. Потому что сотрудники часто вмешиваются в то, чего не знают и не понимают. Им кажется, что они делают добро, а на самом деле только вносят путаницу и причиняют неприятности. Но Леон говорит, что нет, не пани Саба. – Может быть, ты в саду с кем-то поссорился? – Нет. – Тогда почему ты вернулся? Тут Леон начинает плакать. Он пошел было в сад, но вдруг ему стукнуло в голову, что он, может быть, плохо сделал, что согласился уйти, может, нужно было отказаться. Стало быть, и тут, как у Монюся, горесть невеликая, но горесть в теплый и солнечный день. Немного таких дней в году в польском климате. Люди говорят: – Хорошо вашим детям: у них всегда на лицах улыбка. Это и правда, и неправда. Даже до войны, много лет назад, я задал написать работу на тему: «Десять моих горестей». Были такие, которые написали мало, но были и такие, кто написал по двадцать и по пятьдесят горестей. Были горести, о которых я и раньше знал, а именно: «Первая моя горесть – это то, что у меня нет ни папы, ни мамы. Вторая – что мне плохо живется. Третья, что мне хотелось бы иметь братика или сестричку. Четвертая – это школа. Пятая – что моя кровать стоит тут, а за столом я сижу там. Кое-кто меня задирает. Кто-то из воспитателей ко мне придирается. Мне не дали пальто. Я плохо отдежурил. У меня отобрали то-то и то-то». Именно поэтому возникли в Доме сирот суд, нотариат, смена столов, нулевой стол, карточки на дежурство, газета, календарь и опека201. И понемногу, помаленьку упорядочивалась наша жизнь. Но не все можно было решить. Есть вопросы, но недостаточно закона для всех, нужен добрый совет для одного. Вот именно. Я ставил разные эксперименты. Я ввел пари202. Какое-то время очень многие дети писали дневники. Уже после войны я поставил другой эксперимент: я повесил книжечку, куда записывались те, кто хотел со мной поговорить. Эти разговоры иногда проходили в моей комнате между спальнями, иногда – в магазинчике или в классе, иногда в субботу, прежде чем дети расходились по семьям, иногда вечером. Но не получилось. Одни докучали мне каждый день, другие стеснялись записаться. Иногда у меня не было времени. И что хуже всего: я не мог ничего с этим поделать. Препятствия и помехи были разные, но самым большим препятствием было то, что мало кто просил совета, – просили только помощи. А если можно было кому-то дать письмо или сделать что-то для одной семьи, то немедленно каждый из них попробовал бы получить хоть какую-то помощь, а некоторые просто выклянчили бы ее. Хуже всего было то, что все думали: если сотрудники захотят, они могут все. Среди проблем бывали и такие, что кто-то хотел исправиться, но не знал, как это сделать. Он пытался сам, но ничего не получалось. Иногда кто-то так запутается или досадит кому-то, что перестает нравиться прочим и не знает, что делать. У поляков есть исповедь. Они идут к ксендзу, говорят, что натворили, ксендз наложит епитимью: читать такие-то молитвы, извиниться или вернуть что-то. И это помогает. Хасиды часто ездили к цадикам203 с просьбой дать совет. У кого были проблемы, тот писал их на листке, и раввин советовал, что делать. Я уже говорил на общем собрании, как пан Блайман204 помогал нам не деньгами, а добрым советом. Может быть, получится наш новый эксперимент, чтобы Адась основал такое бюро советов. Одному посоветовал бы подать на кого-то (или на себя самого) в суд, второму – подать заявление, третьему – писать дневник или заключить пари на что-нибудь, или сменить дежурство. У мальчиков одни проблемы, у девочек – другие, у маленьких – третьи, у старших – четвертые. Разные проблемы у спокойных и озорников. Адась один со всем не справится. Ему необходима помощь других. Как это сделать, в каких вопросах и в каких экспериментах, мы узнаем только позже. Но если это и не получится, никакого позора в этом нет. Потому что это трудно, труднее всего, самое трудное. Если у меня за тридцать лет не получилось, это не означает, что […] БЮРО СОВЕТОВ И НОВЕНЬКИЕ [апрель/ май 1942 года] Они пришли в изолятор со своими откровениями: Беня, Эли и свидетель Моисей. У них важные вопросы, и они хотят исправиться. Я видел, что это какое-то запутанное старое дело, поэтому до обеда мы не успеем. И видел, что у Бени чудовищно грязная после стрижки голова. Поэтому я взял их бумаги, взял мыло и вымыл Бене голову, потом еще подровнял машинкой и еще раз вымыл и протер спиртом. И тут дали звонок на обед. |