Книга Пуля калибра 7,92, страница 5 – Сергей Михеенков

Миномёт торопливо установили на опушке. Сороковетов сделал пару пристрелочных и тут же заполучил в ответ длинную прицельную очередь. Одного из подносчиков сразу наповал.

Опустили миномёт в лощину. На дне лощины, заросшей ивняком, пули не страшны. Пролетают себе высоко над головой, шлёпают в берёзовую кору, рубят ветви, словно до людей им и дела нет. С новой позиции Сороковетов сделал ещё пару пристрелочных. Капитан Солодовников рядом стоит, торопит миномётчика. Тот выскочил на край лощины, прищурился в сторону деревни и говорит:

– Товарищ капитан, мне корректировщик нужен. Лучше из тех, кто в миномётном деле понимает.

Передали по цепи:

– Кто воевал миномётчиком, к командиру роты!

Пришли трое. Сороковетов с ними переговорил, двоих назначил подносчиками. Третьего послал наверх. Воронцов отдал тому свой бинокль. И вот хлопнул заряд, мина со свистом улетела в деревню. Корректировщик сделал поправку.

– Вилка! – кричит после второго выстрела. – Сыпани три беглым!

Ротный приподнялся, посмотрел в бинокль:

– Попал! – кричит. – А ну, давай теперь того, который слева!

Снова кинули три пристрелочных.

– Вилка! – подал голос корректировщик. – Полный залп!

Ротный радостно матерится, кричит Сороковетову:

– Ах ты, сукин ты сын! А молчал! Да твой капитан, выходит, и вправду дурак! Такого спеца из роты отпустил!

Третий пулемётный расчёт, видя, что ему угрожает, стал отползать, менять позицию. Но штрафники уже поднялись, захватили несколько домов и начали продвигаться к середине деревни.

Сороковетов посмотрел на своего корректировщика и спросил его:

– Кем был?

– Сержантом гвардейской миномётной роты Емельяновым, – представился новоприбывший штрафник. – Командиром расчёта, наводчиком.

– А почему команды не по уставу подаёшь?

– Да так получилось. Устав-то я похуже миномёта знаю, – усмехнулся Емельянов.

Емельянов под трибунал попал за дезертирство и драку с представителем гражданской власти. Его личное дело Воронцов помнил. Оно его насторожило. Потом, однажды ночью, в окопе, когда Емельянов стоял на дежурстве, Воронцов разговорился с ним. В апрельских боях Емельянов получил средней тяжести ранение в область бедра. Его отправили в Тулу, в тыловой госпиталь. Подлечился и получил направление в запасной полк. Перед отправкой в полк из дома пришло письмо. Жена писала о своём житье-бытье. Деревню, где жила семья Емельянова, недавно освободили. Всё разбито. Слава богу, изба осталась цела. Но хозяйство разграблено. Скот немцы порезали. Чудом сохранили корову. Двое малых детей. С утра до ночи в поле. А тут председатель колхоза начал придираться к ней по каждой мелочи. А вскоре прямо заявил, что, если она ему не уступит, житья ей не будет. И вот Емельянов, получив такое письмо от жены, решил наведаться на родину. Дорога в запасной полк лежала хоть и не прямая, но крюк до деревни Емельяновки оказался невеликим. Пришёл домой, переночевал в родном доме. А наутро навестил председателя колхоза.

– И что обидно, товарищ младший лейтенант! – рассказывал ему Емельянов. – Председатель-то – дядя мой родной! Вот сволочь! Ну и отвалял я его прямо там, в поле, перед бригадой. По-родственному. Если бы чужой был, может, душа так сильно и не запьянела бы… А тут – все ворота с петель. – И Емельянов покачал увесистым кулаком. – А вечером приехали участковый и капитан из военкомата…

– Что жена пишет?

– Отстал он от неё. Вдов теперь обхаживает. Это – пускай. Дело житейское.

– Значит, Емельянов, не зря ты из госпиталя до родной деревни кругаля дал?

– Выходит, что не зря.

И они рассмеялись. Хоть и горек был тот смех, а всё же поговорили по душам.

Разных людей сбивала война в штрафные роты. Иногда, с очередным пополнением приходили откровенные негодяи, которые и здесь пытались урвать своё, в том числе и ценой чужой жизни. Но такие здесь, на переднем крае, как правило, жили недолго. Лагерный закон: умри ты сегодня, а я завтра, здесь не действовал. От смерти на войне солдата мог уберечь только верный товарищ, вовремя оказавшийся рядом, исправное оружие и толковый командир. Основу же штрафных подразделений составляли всё же не уголовники, которым по стечению обстоятельств тюрьму и лагеря заменили на две-три атаки с винтовкой в руках, а обыкновенные люди, простые солдаты. И преступления их можно было считать таковыми зачастую условно.

– Если что, тут же сообщи мне. Я на имя военкома письмо напишу, а батя подпишет.

– Спасибо, товарищ младший лейтенант.

Поговорил в ту ночь Воронцов с бойцом, а сам потом долго не мог уснуть. Как там дома, в Подлесном? Как Зинаида с детьми? Голодают, небось. А тут как раз офицеры в полку начали посылать домой свои продовольственные аттестаты. Кто жене, кто матери, а кто невесте. Решил выслать своё довольствие и он. Но кому? В Подлесное? Матери, сёстрам и деду Евсею? Или в Прудки? Зинаиде с Улюшкой и ребятами? Долго думал. Пошёл во второй взвод, посоветоваться с Кондратием Герасимовичем. Тот выслушал его и сказал:

– А и у меня ж, Сашок, такая же загвоздка. Правда, мои Нелюбичи ещё под немцем… Но рассуди так. Твои-то, в деревне, в своей хате живут? Не сожгли их. Корова есть. Огород есть. Проживут. А там – дочь. Родная кровинушка. И – сироты. Так что никакая мать не попрекнёт тебя, если ты о родной дочери позаботишься. Ты же не девке на ветер свой аттестат шлёшь. Вон, взводный Медведев, когда на станции ночевали, познакомился там с одной. И что ты думаешь? Вчера признался, что ей свой аттестат выслал. Ну не дурак? А она, говорят, и с немцами тут гуляла… – И вдруг Нелюбин спросил его: – Ты, Сашка, скажи мне следующее… Как товарищ товарищу. Совесть за патрон, и даже за обойму, как известно, не выменяешь. Ты к ней, к Зинаиде, ворочаться собираешься?

– Да, собираюсь. Я ей слово дал, – простодушно, как перед отцом, признался Воронцов.

– А какое слово? За дочкой приехать? Или что?..

– Разговор был такой, что я за всеми ими приеду. Как же я, Кондратий Герасимович, Пелагеиных детей брошу? – Он опустил голову, повёл взглядом в сторону, будто ища опору. – Она ж мне роднее родной была.

– Вот и молодец! Вот и правильно!

– Если только отец их не отыщется.

– Ну, отыщется, тогда другое дело. Тогда решите между собой, как быть.

– А что решать, дети-то – его. А Зинаиду с Улюшкой, жив буду, заберу. Это я тебе как фронтовому товарищу обещаю.

– Значит, ты ей обещал, Зинаиде Петровне. Или нет? Ты что-то о ней молчишь.

– Как же не обещал. Обещал.

– Ну а чувство ты к ней имеешь? – допытывался Нелюбин. – Сердечное влечение? А? С такой женщиной, как Зинаида Петровна, истуканом по соседству не проживёшь. Имей в виду. Тут, брат, взаимное чувство надо иметь. Если не имеешь, смотри… Такую яблоньку тебе запустить не дадут. Какой бы орёл ты ни был.