Книга Париж 100 лет спустя, страница 24 – Жюль Верн

Затем Мишель вернулся туда, откуда они начали; он брал то один, то другой бесценный том, открывал, прочитывал в одном фразу, в другом — страницу, в третьем — лишь названия глав, а в ином — только само заглавие. Он впитывал литературный аромат, ударявший ему в голову пьянящим духом ушедших веков, пожимал руки всем этим друзьям из прошлого, которых бы знал и любил, догадайся он родиться раньше! Г-н Югенен не мешал ему и сам молодел, любуясь юношей.

— Ну что, о чем ты задумался? — спрашивал дядя, видя, что племянник погрузился в размышления.

— Я думаю, что в этой маленькой комнате достаточно сокровищ, чтобы сделать человека счастливым до конца жизни!

— Если он умеет читать…

— Я это и имел в виду.

— Да, но при одном условии.

— При каком?

— Чтобы он не умел писать!

— Почему же, дядюшка?

— Потому, мой мальчик, что тогда он мог бы возжелать пойти по стопам этих великих писателей.

— И что в том плохого? — пылко откликнулся юноша.

— Он пропал бы.

— Ах, дядюшка, так вы собираетесь прочесть мне мораль?

— Нет, если кто здесь и заслуживает нравоучения, так это я.

— Вы, за что?

— За то, что навел тебя на безумные мысли. Я приоткрыл перед тобой Землю обетованную, бедное дитя мое, и…

— И вы позволите мне вступить в нее, дядюшка?

— Да, если ты мне поклянешься в одном.

— Именно?

— Что будешь там только прогуливаться! Я не хотел бы, чтобы ты принялся распахивать эту неблагодарную почву, — не забывай, кто ты есть, чего ты должен добиться, кем являюсь я и в какое время мы оба живем.

Мишель без слов крепко сжал руку дяди; тот наверняка начал бы выкладывать весь набор самых веских аргументов, если бы у двери не позвонили. Г-н Югенен пошел отворить.

То был г-н Ришло собственной персоной. Мишель бросился на шею своего старого учителя; еще немного и юноша оказался бы в объятиях, которые мадемуазель Люси раскрыла для дядюшки Югенена, но тот, к счастью, успел занять предназначенную для него позицию, чем и предотвратил сие милое происшествие.

— Мишель! — воскликнул г-н Ришло.

— Он самый, — ответил г-н Югенен.

— О, — продолжил преподаватель, — какой юкондный сюрприз, и какой летантерементный вечер нас ожидает. [49]

— Dies abbo notanda lapillo [50] — отозвался г-н Югенен.

— Как говаривал наш дорогой Флакк, [51] — подтвердил г-н Ришло.

— Мадемуазель, — робко выговорил юноша, кланяясь девушке.

— Месье, — Люси вернула приветствие, сопроводив его не лишенным грации реверансом.

— Candore notabilis abbo, [52] — прошептал Мишель к великой радости своего учителя, простившего юноше комплимент за то, что он произнес его на иностранном языке.

Впрочем, молодой человек был на сто процентов прав: этим чудесным полустишием Овидия он сумел передать все очарование девушки. Замечательная своей белоснежной чистотой! В свои пятнадцать лет мадемуазель Люси была восхитительна, сама свежесть, как едва раскрывшийся бутон, являющий взору образ нового, чистого, хрупкого. Ее длинные светлые локоны свободно, по моде дня падали на плечи; ее глаза бездонной голубизны, полный наивности взгляд, кокетливый носик с маленькими прозрачными ноздрями, слегка увлажненный росой рот, чуть небрежная фация шеи, нежные, гибкие руки, элегантные линии талии — все это очаровывало юношу, от восторга он потерял дар речи. Девушка была живой поэзией, он воспринимал ее больше чувствами, ощущениями, нежели зрением, она скорее запечатлелась в его сердце, чем в глазах.

Охвативший юношу экстаз грозил длиться до бесконечности. Поняв это, дядюшка занялся гостями, чем хоть немного оградил девушку от излучения, исходившего от поэта, и разговор возобновился.

— Друзья мои, — сказал г-н Югенен, — ужин не заставит себя ждать. А пока побеседуем. Так что, Ришло, вот уже добрый месяц, как мы не виделись. Как поживают гуманитарные науки?

— Они отживают, — ответил старый преподаватель. — В моем классе риторики осталось лишь три ученика. Турпное [53] падение! Нас прогонят, и правильно сделают.

— Прогнать! Вас! — вскричал Мишель.

— Неужели вопрос действительно ставится так? — усомнился г-н Югенен.

— Вполне серьезно, — ответил г-н Ришло. — Ходит слух, что решением генерального собрания акционеров с 1962 учебного года кафедры словесности будут ликвидированы.

— Что станет с ними! — подумал Мишель, глядя на девушку.

— Не могу такому поверить, — возразил дядя, нахмурив брови, — они не посмеют!

— Они посмеют, — ответил г-н Ришло, — и это к лучшему! Кого еще интересуют эти греки и латиняне, они годны лишь на то, чтобы поставлять корни для терминов современной науки. Учащиеся более не понимают их замечательные языки, и, когда я гляжу на сих молодых тупиц, отчаяние смешивается во мне с отвращением.

— Мыслимо ли это, — воскликнул молодой Дюфренуа. — Ваш класс насчитывает лишь три ученика!

— На три больше, чем нужно, — в сердцах отозвался старый преподаватель.

— И в довершение всего, — заметил г-н Югенен, — они — бездельники.

— И какие еще бездельники! — подхватил г-н Ришло. — Поверите ли, недавно один перевел мне jus divinum как jus divin. [54]

— Божий сок! — вскричал дядюшка, — да это будущий пьяница!

— А вчера, всего лишь вчера! Horresco referens, [55] угадайте, если хватит духа, как еще один перевел стих из четвертой книги «Георгик»: [56] «immanis pecoris custos»… [57]