Книга Священник в 1839 году, страница 3 – Жюль Верн

Пока Жозеф разговаривал с колоколом, внизу, в церкви, нарастал ропот. Скуки ради болтали о том, о сем. Возмущались, что проповедника все нет и нет. Священные своды храма никому уже не внушали ни трепета, ни уважения. Минуты текли медленно. Люди мучились от духоты и теряли терпение, недоумевая, почему же не начинают. Но вот послышался шум, и все, как по команде, обернулись. Толпа зашевелилась. Мужчины поправляли полы сюртуков, женщины разглаживали оборки. Все пришло в движение.

Колокол гремел во всю мощь. Разгоряченный, раскрасневшийся Жозеф полной грудью вдыхал холодный мартовский воздух, словно желая вдохнуть громовые раскаты. Внезапно к двум молодцам, помогавшим на колокольне, присоединился и третий. Едва он взялся за канат, как выронил бумажник. Пропажа, очевидно, не на шутку встревожила его, ибо, едва заметив свой бумажник на полу, мужчина изменился в лице, поспешно схватил оброненное и поглубже запихнул в карман.

В это время снизу послышался душераздирающий возглас.

— Ах, ах! Это он!

Кричала женщина. Что-то жуткое было в этом крике. Все в испуге повскакали с мест.

— Что случилось? Что происходит?

Колокол ударил с новой силой. Казалось, небо вот-вот расколется. И вдруг канат не выдержал и колокол рухнул.

Старая церковь задрожала, потрясенная до основания. Внутри поднялась паника. Люди вскакивали с мест и тут же падали, сбитые с ног. Мужчины, женщины, дети и старики устремились к выходу, переступая через упавших и не обращая на них никакого внимания. Те, кому было далеко до двери, старались выбраться через окна.

Повсюду стонали задавленные, вопили ошалевшие от страха. То тут, то там виднелись оторванные ноги и руки, окровавленные тела, изуродованные до такой степени, что трудно было узнать их. Совершенно обезумев, взрослые давили детей.

В тот самый момент, когда раздался женский крик, как предвестник катастрофы, один из наших знакомых, Жюль Деге, обернулся, чтобы узнать, в чем дело. Природное любопытство увлекло его за собой, и молодой человек покинул товарищей. Отойдя немного, он увидел на полу полуживую от ужаса девушку. Жюль растолкал зевак и склонился над бедняжкой в тот момент, когда внезапно с грохотом рухнул колокол.

Не колеблясь ни секунды, Деге подхватил девушку на руки и поспешил к выходу. Но тут толпа хлынула из храма, и молодому человеку понадобилось настоящее мужество и недюжинная ловкость, чтобы не выпустить из рук несчастную и не дать ее раздавить.

Жюль решил бороться до конца, хотя продираться сквозь очумевшую толпу становилось все труднее. Девушка не подавала признаков жизни. Наш герой крепко прижал ее к груди, и в этот момент она стала для него дороже всех на белом свете.

Людской поток нес их за собой. Жюль и сам не помнил, как оказался на улице.

Когда все было кончено, церковь Святого Николая представляла, ужасное зрелище.

Ночью полным ходом шли работы: убирали трупы. Утром выяснилось, что их восемьдесят восемь. Кроме того, было еще и множество раненых.

Власти распорядились предать тела погибших земле, смыть следы крови внутри храма и на паперти, срочно починить покореженную мостовую. Следы трагедии, мол, не должны долго тревожить умы населения.

Вокруг суетились рабочие. На все про все понадобилось несколько часов. Затем площадь опустела и голоса стихли. На том все и кончилось.

Остались лишь семьи убиенных в слезах и горе.

Когда толпа разошлась и все успокоилось, человек, вызвавшийся помочь звонарям, отыскал старую Сарабу и привел ее в чувство.

— Ну как, жива? Ничего, ты в порядке.

— Будь ты проклят! Будь проклят с твоими дьявольскими проделками!

— Замолчи, старая Абракса! Замолчи и убирайся.

Нищенку Сарабу не нашли среди трупов. Она вообще исчезла. Да, по правде говоря, никто ее особенно и не искал. Пропала, — ну и Бог с нею.

В доме священника обсуждают таинственное исчезновение проповедника в тот страшный вечер.

— Печальное произошло вчера событие…

— Увы, брат мой, — застенчиво отвечал молодой священник своему высокому собеседнику, кюре храма Сен-Мишель, одного из богатейших и многочисленных приходов Нанта, — очень, очень печальное.

— Известно ли вам число жертв? Ведь вы были там во время этой ужасной катастрофы.

— Я ничего не знаю, — еще более смутившись, отвечал молодой священнослужитель.

— Вы совсем ничего не едите, любезный викарий, [19] — обратился кюре к одному из тех круглолицых, пухлощеких людей, глядя на которых невольно думаешь: быть может, пост поможет им похудеть.

— Что вы, брат мой, что вы! Я прекрасно питаюсь. Сегодня утром я неплохо позавтракал. А знаете ли вы, как приятно заставить себя не есть, когда есть очень хочется.

— А почему вы ничего не едите, юный брат мой? — вновь повернулся кюре к молодому священнику, покрасневшему до ушей оттого, что вот уж в который раз он обращает на себя внимание столь высокой особы.

— Простите меня, братья, я наелся, я совершенно сыт.

— Но это еще не все.

— Жан, Жан, принеси-ка нам что-нибудь еще, что-нибудь более аппетитное.

— Наш предыдущий викарий был жизнелюбив, и я не припомню случая, что бы он отказывался от угощения.

— Да, удивительный человек, — отвечал кюре. — Жаль, остальные не смогли присоединиться к нам сегодня. Они служат на погребении погибших и помогают тем несчастным, которых удалось спасти в этой страшной давке.

— Беда, что и говорить. Но подумайте-ка, дорогой кюре, ведь проповедник так и не явился.

— Может быть, его не было в городе?

— Отнюдь, дорогой кюре, я вижу, вы не заметили всей странности того вечера. А вы, мой юный брат?

— Что тут можно сказать? — опять смутился тот. — Проповедь уже пора было начинать, а проповедника никак не могли найти.

— В таком случае я введу вас в курс дела.

— Но, Жан, Жан! Поторопись. — Викарий зазвонил в колокольчик, и если настойчивость звонка соответствовала степени голода хозяина, то можно с уверенностью утверждать, что он голоден как волк.

— Бедняга Жан все еще не может отойти от вчерашнего. Ведь в этой заварухе пропал его брат. Известие сильно его потрясло. Брат был моложе и служил кюре в Брэнском приходе.

— Да-да, я слышал.

В это время в комнате показался Жан; глубоко опечаленное лицо, остановившиеся глаза красноречиво свидетельствовали о его переживаниях. Жан принес несколько блюд, расставил на столе и поспешно удалился, с трудом сдерживая рыдания. Горе любит уединение, а если вокруг тебя люди, оживленная беседа, то оно становится острее и его невозможно усыпить, заглушить, успокоить.