Онлайн книга «Сен-Жюст. Живой меч, или Этюд о счастье»
|
Без малейшего следа смущения, не сделав ни одного жеста, лишь медленно обведя полутемный зал своими широко открытыми немигающими глазами, Сен-Жюст заговорил глухим, лишенным модуляций необычным голосом, немного раскатисто произнося звук «р», что создавало странный, как будто режущий эффект: – Я намерен доказать вам, граждане, что король может быть судим и что мнение Моррисона, отстаивающего неприкосновенность короля, и мнение Комитета законодательства, предлагающего судить его как гражданина, в равной мере ошибочны. Короля следует судить согласно принципам, не имеющим ничего общего ни с тем, ни с другим мнением, - вместо положенных внутренних ударений внутри каждой фразы оратор просто на мгновение останавливался, как бы делая паузу, а после продолжал свою, лишенную интонаций, речь; казалось, он разрезает каждый отдельный период на множество частей. И эта странная манера говорить, в сочетании с неподвижной, тонкой, словно высеченной из камня, фигуры застывшего на трибуне молодого человека, заставила окаменеть и зал, – замолчали обычно никогда не смолкавшие галереи для зрителей, смолкли и тихо переговаривающиеся депутаты. – Я утверждаю, что короля следует судить как врага, что мы должны не столько судить его, сколько поразить. И поскольку ничто более не связывает его с договором, объединяющим французов [13], формы судебной процедуры определяются не гражданским законом, а законом международного права… Все еще не зная, как им реагировать на столь странную манеру речи, умеренные члены Конвента в замешательстве переглядывались между собой. Да, они уже отметили и высокомерную самоуверенность оратора (он, видите ли, что-то «намерен доказать»!); и то, что он вообще никакой не оратор, – речь читалась по бумажке (в которую выступавший, правда, почти не смотрел, полагаясь, видимо, на свою память), заранее приготовленные высокопарные фразы слетали с почти неподвижных губ, застывшее лицо оставалось бесстрастным; даже в «античных» сравнениях самой речи чувствовалось, что молодой человек не столь давно покинул школьную аудиторию: – Когда-нибудь поразятся, что в восемнадцатом веке люди были более отсталыми, чем в эпоху Цезаря. Тогда тирана умертвили на глазах всего сената без всяких иных формальностей, кроме двадцати трех ударов кинжалом, без всякого иного закона, кроме свободы Рима… С недоумением жирондисты смотрели на эту неподвижную, не пошевелившуюся за целый час своей речи фигуру. Впервые с трибуны Конвента обретали стройность формулировок и изящность декламации столь кровожадные фразы: – Когда вы признали, что король не обладает неприкосновенностью перед лицом суверена, когда его преступления против народа вписаны повсюду кровью народа, когда потоки крови ваших защитников хлынули, если можно так выразиться, к самым вашим ногам и обагрили даже изображение Брута, - здесь оратор обернулся и широким патетическим жестом показал рукой на бюст Брута, стоявший позади него под огромной доской с пучками римских ликторских связок и текстом Декларации прав человека, - …Можно ли проявлять уважение к королю? Это было бы воистину проявление тирании - требовать суда в соответствии с законами, которые он сам уничтожил… Судить короля как гражданина! Эти слова поразят бесстрастных потомков. Судить – значит применить закон. Закон есть правовое отношение, но какое же правовое отношение может существовать между человечеством и королями? Что общего между Людовиком и французским народом, чтобы щадить его и после свершенного им предательства?… Все больше и больше необычная речь завораживала давно притихшую аудиторию. Теперь ее впечатление усиливали как раз те моменты, которые вначале казались совсем невыигрышными: и высокопарно-холодная декламация, и мерные, точно отчеканенные, фразы, и контраст между юным обликом оратора и сложностью политико-философских построений его речи; и даже отсутствие пафоса в голосе искупал пафос самой речи. – Какими бы иллюзиями, какими бы соглашениями ни прикрывалась королевская власть, она является извечным преступлением, против которого всякий человек имеет право восстать и вооружиться; это одно из тех преступлений, которое не может быть оправдано даже ослеплением всего народа… Невозможно царствовать и не быть виновным; нелепость этого слишком очевидна. Всякий король – мятежник и узурпатор. Как неотвратимо возносится и падает нож гильотины, так падали резкие, холодно-яростные слова необычного оратора в заледеневший зал королевского Манежа, в котором проходило заседание Конвента, и их грозный смысл вдруг доходил до сердца и ума каждого: – Людовик боролся против народа; он побежден. Это варвар, это чужеземный военнопленный. Вы убедились в коварстве его замыслов; вы видели его войско. Изменник не был королем французов, он был королем кучки заговорщиков… Народ, если когда-нибудь король будет оправдан, помни, что мы недостойны более твоего доверия, и ты сможешь обвинить нас в измене… Я не вижу среднего пути - |