Онлайн книга «Одиссея мичмана Д...»
Вошли в баньку. Кого я увидела! На полу сидел черный щенок-дворняга. Щенку было месяца два. - Тобка! - воскликнула я и тут же взяла его на руки. - Нет,- сказал отец,- это Бобка. Бобик, а не Тобик. - Хорошо, пусть он будет Бобка! Трудно себе представить Чернорецк. В этом селе не было ни одно го кустика, ни травинки. Считалось, что село стоит в степи. Возмож но, весной на обширной равнине и росла трава, но к моему приезду, в августе, она вся выгорела. Вокруг поселка все было голо. Все было унылым, бежево-серым, пыльным. В селе не было ни кур, ни гусей, ни коз, ни свиней. Ничего живого. Только люди. При мне мама прожила в Чернорецке недели две. Она боялась потерять свою ленинградскую прописку. Договорилась о комнате для папы в теплой бревенчатой избе на зиму, наладила нашу с папой жизнь и уехала в Ленинград. И стали мы жить втроем - папа, Бобка и я. Жизнь наша текла однообразно. Описывать почти нечего. Ярких событий не случалось. Я вела наше нехитрое хозяйство. Отец часто сидел возле нашей баньки с Бобкой. Сидел на солнышке, думал о чем-то своем и курил. Я была счастлива, что вижу отца, что могу ему помочь, сделать для него что-то. Радовалась, что он отдыхает после двух страшных лет. Благословляла судьбу, что он в ссылке, а не в лагере. В Чернорецке не было ни магазина, ни ларька, ни лавки. Одна жительница поселка пекла хлеб два раза в неделю. Она или ее сын приносили нам круглый хлеб. Из каких-то далеких колхозов, где росла трава и жили куры, приезжали женщины на грузовиках. По договоренности с мамой они привозили яйца. Топленое масло мы возили из Ленинграда или посы лали его посылкой. Яйца и кур нам привозили в обмен на заказанные промтовары, привезенные мною из Ленинграда. Помню, я привезла самовар, одеяло и еще что-то. Яйца мы закапывали в землю. Считалось, что так их можно сохранить на зиму. Зимой куры не неслись. Вместо чая отец пил шиповник. Других витаминов в нашей пище не было. В сентябре я перевезла отца в зимнюю комнату, ту, о которой ранее договорилась мама. Пол в комнате был земляной. Спали на деревянных топчанах. Вечером мы зажигали керосиновую лампу, но керосин нужно было экономить. Мы рано ложились на свои топчаны и разговаривали. Отец был молчаливым, сдержанным человеком. Только в Японии помню его оживленным. После возвращения в Советский Союз он стал очень замкнутым. И теперь, в Чернорецке, он неохотно рас сказывал о прошлом. Отвечал только на мои вопросы. Всегда кратко, лаконично. Он не любил воспоминаний. В Японии, когда мне было восемь-девять лет, он живо и интересно рассказывал нам с Ириной о Порт-Артуре, о потоплении «Калиакрии», об Азовской флотилии. Он гордился тем, что командовал Волжской флотилией под Царицыном. Вернувшись в Советский Союз в 1931 году, отец перестал вспоми нать что-либо о своей боевой деятельности. Все его заслуги были забыты. Никто о них не помнил. Появилось много воспоминаний о гибели Черноморской эскадры. Но никто, ни один человек, не назвал имени Гернета. Когда пере числяли потопленные корабли, «Калиакрию» ставили на последнее место. Эсминец «Калиакрия» был флагманским кораблем, и вел эскадру Гернет. Но даже Кукель в своих записках забыл упомянуть имя командира «Калиакрии». В начале тридцатых годов, еще до начала террора, в Центральном военно-морском музее экспонировались фотографии, но Гернета там не было. Его с легкостью вычеркнули из истории. Появились другие имена, новые герои. Летом 1940 года отцу было 57 лет. Он больше любил говорить о будущем, о том времени, когда кон чится его срок. Он надеялся еще жить и работать. Он знал, что все в жизни меняется. Ночью, разговаривая в темноте, мы строили пла ны будущего. Оба считали, что в 1943 году отец вернется в Ленинград. Так наивно мечтали. Откуда мне было знать тогда, что все осужденные останутся в лагерях и в ссылках до XX съезда партии, до 1956 года, и даже позже! В двадцать лет я еще во что-то верила. Отец был оптимистом всю жизнь. Всегда. У нас в комнате стоял стол вполне приличного размера. На нем я готовила, на нем мы обедали и завтракали. Когда стол освобождался, занимались, сидя друг против друга. Было хорошо и уютно. Как я теперь жалею, что не использовала последнюю возмож ность расспросить его обо всем, что он видел и пережил. На мой вопрос, почему он встал на сторону красных в граждан скую войну, отец даже рассердился. «Я никогда не воевал против своего народа»,- ответил он. Я не запомнила никого из местных жителей. Вспоминаю только общие черты хозяйки теплой зимней комнаты. Смутно вспомина ются мне силуэты женщин, носивших хлеб и молоко. Одна повыше, другая поменьше ростом и более худая. Все в платках. Девочку Лизу, дочку молочницы, запомнила потому, что она никогда не видела сахара. Обычно, если она приносила молоко, она получала от меня конфету. Как-то я сказала, что дам ей кусок сахара. Она запрыгала от восторга - ведь ей только слышать приходи лось, что есть на свете сахар. Лиза долго рассматривала кусочек рафинада… Спрашивала: «А правда, будто в Ленинграде дома в 4-5 этажей? Как же это может быть?! И как коровы поднимаются по лестнице на четвертый, пятый этаж?!» Никаких киносеансов, кинопередвижек в Чернорецке не было. Быстро пролетели два месяца. Наступил конец сентября. Приближался день моего отъезда. Уезжала я рано утром на грузовике. Сиде ла в кузове. На всю жизнь остался у меня в памяти отец в черной морской шинели. Он смотрит мне вслед и делает несколько шагов за набирающим скорость грузовиком. Бобка с лаем бежит за машиной… В начале 1941 года отец написал, что «власти» переводят его в Павлодар. Отцу предложили работать, но в Чернорецке для него работы не нашлось. Даже место учителя в первом классе было занято. Тогда его направили работать счетоводом в туберкулезной боль нице в Павлодаре. То, что отца перевели в Павлодар и трудоустроили, оказалось благом. Когда началась война и блокада, мы не могли ему высылать ни посылок, ни денег. Только посылки могли обеспечить ему сносное существование в Чернорецке. Только на посылки из Ленинграда он мог прокормиться в Чернорецке - это было единственное, что мест ные жители принимали на обмен. Работа в больнице спасла отца от голодной смерти. В сентябре 1942 года отец переехал в колхоз «Спартак» Павло дарской области и стал работать счетоводом. 1 мая 1943 года окончился срок ссылки. Начались хлопоты о приезде. В том же году я оказалась в Казани, где рабо тала в Астрономическом институте Академии наук СССР. Институт хлопотал о моем отце. Заместитель директора института Валентина Клавдиевна Морфорд договорилась с казанскими властями о его прописке. После разговора Морфорд с начальником НКВД города Казани я была у этого начальника на приеме. Он хотел посмотреть на меня, полу чить лично от меня заявление, выслушать лично мою просьбу о раз решении моему отцу приехать в Казань. |