Онлайн книга «Ох, охота!»
|
А от пропотевших охотников пар столбом. Топчут снег, поглядывают то на батю, то на берлогу, и красные, заиндевевшие их физиономии постепенно бледнеют и вытягиваются. Я прицелился в яму, стою и вдруг начинаю чувствовать, как у меня затряслись сначала ноги, а потом и руки, но твержу себе, что это от холода. На самом-то деле чего бояться, если батя рядом? Он же шутит с мужиками насчет запасных штанов, а сам делает залом из сучковатой вершины сухой упавшей елки — эдакого противотанкового ежа, который вставляется в лаз берлоги, чтобы зверь не смог сразу выскочить. Стучит топором, посмеивается, а про меня словно забыл. Вставил залом в яму, после чего срубил высокую тонкую елку, не спеша сучья обчистил, затем телогрейку скинул, в одну руку ружье взял, в другую жердь. — Готовы? — спрашивает. — Курки взвели? Мужики напряглись, молча кивают, а сами целятся в яму. Буря так на колено встал — из-за роста валежина ему мешает. — Только в меня не стреляйте, — предупредил батя и ширнул стяжком в отдушину. — Вставай, косолапый! По твою душу пришли!  Автор на охоте в августе 1969 г. (17 лет) Берлоги в Сибири рытые, глубокие, а сверху еще снегу набило, да деревья лежат. В общем, от тряски и нереального тумана перед глазами я ничего не увидел и не понял, но мужики бабахнули залпом, и мне показалось, что я тоже выстрелил. Отец же закричал: — Гляди-ка! Попали! Охотники полезли к берлоге, а без лыж так тонули в снегу, ну и я за ними. И когда добрался, выброшенный из лаза залом уже был наверху, а большая медвежья голова с закушенным в пасти языком еще торчала в яме. Однако снег вокруг валился, и зверь вместе с ним медленно опускался куда-то вниз. — Тащите веревку! — велел батя, сбрасывая лыжи. За веревкой ринулся Буря, но опоздал: медведь рухнул в яму и оттуда дохнуло смрадом звериного жилья. — Да никуда не денется! — Мужики, как подобает, сдержанно радовались и закуривали. — Теперь наш, достанем! Сбили сугроб с валежины, ружья повтыкали в снег и расселись. И тут батя наконец-то обратил внимание на меня, но глядел как-то странно, с хитроватым подозрением. — А ты-то стрелял? — Стрелял! — с гордостью ответил ему. Он же взял у меня ружье, разломил и достал целый патрон. Мужики заржали надо мной, стали подтрунивать, но больше от того, что их переполняли чувства: хорошее было утро, медведя взяли, охота удалась, будет что рассказать. Батя же молчал и ухмылялся, а мне стало невыносимо обидно. Ведь помню же, хоть и как в тумане, но вроде бы нажимал спусковой крючок!.. Я встал на лыжи и хотел было отойти подальше и с горя покурить Буриного «швырка», но отец дал конец веревки. — Раз не стрелял — лезь в берлогу. Привязывай медведя, вытаскивать будем. Я взял веревку и на ватных ногах подошел к темному челу: в кедровой гриве было сумеречно, туманное морозное солнце слабо пробивало плотные кроны, а в берлоге и вовсе был мрак и воняло так, что дышать можно лишь ртом, чтоб не стошнило. Мужики примолкли, глядели с интересом, и верно, думали, полезу я или струшу? — Чего встал? — поторопил батя. — Давай! На животе, как медведь, я сполз в черную снежную яму головой вперед и на ощупь нашел почему-то узкий лаз, протиснулся, потрогал руками пространство — везде была мягкая медвежья шерсть, в том числе и под коленками. — Ну что там? — Батя склонился к яме. — Чего копаешься? — А за что привязывать? — спросил я из подземелья. — Сделай удавку и за шею, — посоветовал он. — Или за лапу.  Наконец в шерстяной горе я нащупал звериную голову, точнее, уши, а возле морды оказалась огромная и безвольная передняя лапища с когтями. Неуверенными руками я сделал удавку, кое-как надел ее на лапу, затянул и крикнул: — Тащите! Мужики налегли на веревку, а я наконец нащупал стенку берлоги, пронизанную сплетением кедровых корневищ, и встал на четвереньки. — Раз-два — взяли! — донеслось сверху. — Еще раз — взяли! И веселый, восторженный мат. — … ничего себе! Батя, видно, склонился к берлоге. — Ты за что там привязал-то? — За лапу! — А почему обратно тянет? Может, за корень привязал? — Я что, корня от лапы не отличу? — меня уже брала обида: вылезешь из берлоги — начнут смеяться… — Ладно, подталкивай там снизу! — велел отец и ушел. Я ощупал шерстяную гору, примерно нашел медвежий зад, уперся в стенку и стал толкать. — Раз-два — взяли! И так потянули, что одним махом выдернули зверя наружу, причем с частью обледеневшего снежного лаза, так что в берлоге немного посветлело. Но почему-то наверху вместо радости, словно короткая вспышка, возник переполох, злой, забористый мат и крики: — Бей его! Бей! А, ё… Я же пополз на четвереньках к лазу и снова ощутил под руками медвежью шкуру. В этот момент батя спрыгнул в яму, спросил звенящим, возбужденным голосом: — Серёга? Живой? — Живой… — Ё!.. Вылазь! — А медведь!.. — Убежал медведь! — Тут еще один лежит! Отец просунулся в расширенный лаз, что-то пощупал и вдруг одним рывком выбросил наружу небольшой и лохматый ком. — Пестун! Вылазь! На улице грохнул запоздалый выстрел. Я выполз из берлоги, и батя, схватив меня за шиворот, выбросил на снег, как пестуна. — Фу, мать ити… Эй, чего стреляете-то, лешаки? Ушла!.. Мужики стояли с ружьями наперевес возле широкого, пропаханного в глубоком снегу, следа, уходящего с гривы к болоту, что-то высматривали. Отец сел на теплого еще пестуна, достал кисет и стал сворачивать самокрутку. Руки дрожали и парили на морозе, махра сыпалась на снег — таким я его еще не видел… — На-ко, сверни! — сунул мне кисет. — Умеешь ведь?… Живой медведице веревку за лапу привязал! Его колотило от переживания, должно быть, увидев живого медведя, выскочившего из берлоги, он в мгновение представил, что могло со мной случиться, и теперь никак не мог успокоиться. Глядя на взволнованного батю, я физически ощутил, как в один миг из меня что-то стремительно вылетело — эдакий парок, словно от дыхания на морозе. Было чувство, что сбросилось лишнее давление, ранее распиравшее меня изнутри, и одновременно будто притянуло к земле, отяжелели плечи и руки. Я сел на снег, свернул бате самокрутку, прикурил от своей спички и с удовольствием затянулся. |