Книга Все прекрасное началось потом, страница 64 – Саймон Ван Бой

Вдалеке ты видишь море – немигающий синий глаз, проглядывающий меж холмов.

Для сицилийцев ты еще один захватчик. Ты приехал познавать, чтобы затем увезти знание с собой. Подобно Одиссею, ты одинокая душа, согбенная под бременем веков.

Сицилия была вратами в подземный мир. Именно сюда прибыл Орфей в поисках Эвридики.

Тебя высадили на главной площади.

Кругом деревья.

Под их сенью теснятся люди.

В других мы видим то, что хотим и чего боимся.

Неподалеку от площади бьет жирандоль ^[72]. Водяная клетка. Оказаться в ней можно, если только умираешь от зноя.

В парке гуляет народ. Там всюду каменные головы на каменных же блоках. Лица у них давно стерлись. Но даже эти безликие каменные мертвецы отбрасывают тени, как все живые люди. Подобно живым сицилийцам, статуи сопротивляются своему историческому обезображиванию с достоинством, которое нипочем не понять иноземцам.

Однажды ты растворишься в земле или огне.

А деревья так и пышут жизнью, хотя листья у них по краям пожухли.

Ты сидишь на скамейке – на Сицилии, в городке Ното, где живет Джордж.

Когда-то городок этот был разрушен землетрясением, а потом его отстроили заново.

После каждой главы опустошения следует возрождение.

И происходит это само собой.

Происходит, даже когда нет никаких гарантий, что такого больше не повторится.

Лиди появляются и исчезают – а нить надежды сродни веревке, по которой мы взбираемся все выше и выше.

А небо – разверзшаяся пасть. На улочках Ното шумно. Люди высыпают из узких улочек и проулков на рыночные площади; они меряют шагами свой городишко, точно часовые стрелки – время. Живут они одинаково и в то же время по-разному.

На какой-то площади, с барочной церквушкой и gelateria ^[73] на углу, ты замечаешь сидящего на скамейке человека – узнаешь его, и сердце твое наполняется радостью. Он дожидается тебя.

На нем та же одежда, что была на нем в последний раз, когда ты видел его: льняные брюки и белая сорочка с галстуком, повязанным виндзорским узлом. И синий спортивный пиджак – в такую-то жарищу!

Он видит тебя и вскакивает.

Вы стоите и глядите друг на друга – двое, разделенные лишь кучей всего, что должны сказать один другому.

И вот он уже рядом с тобой – простирает тебе свои объятия.

Он первый, кого ты обнимаешь за последние годы. Сицилийцы – народ не особенно радушный, однако ж всякое открытое проявление чувств им по сердцу.

Вы сжимаете друг дружку в объятиях и вспоминаете прошлое.

Ищете глазами тенистые места – но видите там только камень, истертый вековой поступью, вековыми гонениями и чаяниями, тщетными вековыми треволнениями.

Определенно, теперь он выглядит куда более привлекательным. Лицо обрело два новых свойства – стало темнее и очертилось резче. Оторвавшись друг от друга, вы присаживаетесь на скамейку.

Голос его исполнен решимости – прежде ты ничего подобного не слышал. Тут оживают церковные колокола – и обдают вас глухим перезвоном.

Спустя три часа вы уже сидите у него на кухне. Стол – светло-голубой. Стулья – ярко-красные, как в кафе. Он начиняет пару рыбин – spigola ^[74] – сушеной душицей и солью. Рыба в его руке – серебристый сгусток мышц, живой плоти.

Ты рассказываешь ему о всех своих полетах-перелетах. Когда он перекладывает рыбу на деревянную разделочную доску, она шлепается с характерным плюхающим звуком. Рука у него в крови.

Ты потягиваешь газировку из высокого стакана в белую полоску. На холодильнике стоят весы. На стене висит календарь. По кваритре бегают кошки. Худющие, жесткошерстные, облезлые. В прошлом бездомные. Джордж уверяет, что кормит их регулярно.

Когда вы шли с площади к нему домой, ты спросил о профессоре – как ему работается в Турции. И все внимательно выслушал. Ты не можешь ждать, чтобы с ним повидаться. Джордж нес твой порртфель и бросал монетку каждому встречному попрошайке. Он шагал с видом счастливого человека.

– Сицилия – врата в подземный мир, – сказал он.

Ты понимаешь: он чувствует опустошенность в твоей душе – его новая любовь отдается эхом в твоем покинутом доме.

Теперь он преподает. Обучает американских студентов, приезжающих по обмену. Он постарел – заметно, но совсем не пьет – к счастью.

Джордж рассказывает тебе подробно и о своей жене. Правда, сейчас она в отъезде. У матери. А завтра братья привезут ее домой из Франкофонте – их родной деревни. Ей очень хочется с тобой познакомиться. Он без умолку говорит, какая она красавица.

Он тоже любил – только по-другому.

Подобно полчищам, некогда высадившимся здесь с деревянных стругов, ты готовился завоевать мир Джорджа с помощью несончаемого рассказа о своих странствиях.

Но под бременем слов, взвешенных и готовых на одном дыхании сорваться с твоих уст, ты вдруг чувствуешь только умиротворяющую пустоту этого жаркого острова, «пустотелого огненного шара», – и слова будто съеживаются у тебя на устах, обращаются в крошево, а потом в пепел.

Быть может, эти слова снова оживут в снах – слившись со сновидениями.

Джордж лишь раз встает из-за стола – чтобы принести тарелку для костей.

Поев, ты обтираешь руки половинками лимона. На высоком деревянном буфете со стеклянными дверцами стоит фотография печального старика. Джордж замечает, как ты ее разглядываешь.

– Мой отец – снова женился.

– Твой отец?

– На нигерийке. Они недавно были здесь, и моя мать приезжала со своим давним приятелем.

Джордж стал воплощением всех своих возможностей, а ты чувствовал себя опустошенным – подчистую.

Чуть погодя вы идете пройтись по улочкам неподалеку от его дома и всю дорогу разговораиваете.

Ты рассказываешь ему все-все.

Джордж спрашивает, где дневник.

– У меня в портфеле.

Ему хочется взглянуть.

– Как думаешь, дочке, наверно, не стоит его отдавать? – говорит он.

– Нет. А ты как думаешь?

– Нет. Зачем он ей?

– Я хотел его сжечь, а потом подумал – мы можем выбросить его в море.

– Можем, – соглашается Джордж. – Раз тебе так хочется.