Книга Человек, который видел сквозь лица, страница 41 – Эрик-Эмманюэль Шмитт

Мало-помалу разговоры возобновляются. Меня тоже вовлекают в общую беседу. Эти люди, преждевременно постаревшие, с красными обветренными лицами и заскорузлыми руками, всю жизнь занимаются или занимались тяжкими работами, в любой холод и в непогоду. В конце концов я признаюсь, что приехал брать интервью у писателя, живущего в их деревне.

– А, так это у месье Шмитта! – восклицает хозяин. – Он проходит мимо бистро, когда гуляет с собаками. И так вежливо здоровается, только никогда не заглядывает.

– Оно и понятно! – возражает один из клиентов. – Он живет совсем рядом. Чтобы пропустить рюмашку, ты ему не нужен.

– Между прочим, все, кто здесь сидит, живут тоже совсем рядом.

– Ну, значит, он-то, по крайней мере, у себя дома не скучает!

И все хохочут. Но за этой общей веселостью я чувствую скрытое уныние, сомнение в правильном выборе жизненного пути: тот факт, что человек не скучает у себя дома, кажется им достойным зависти, куда более важным, нежели писательские и прочие творческие способности.

Ровно в назначенное время я обхожу вокруг дома и вижу ворота в каменной стене. Нажимаю кнопку звонка, в ответ тут же поднимается собачий лай. В домофоне звучит сквозь потрескивание мрачный голос:

– Что вам угодно?

– Это Огюстен Тролье. У меня назначена встреча с господином Шмиттом.

Молчание. Я начинаю волноваться. Этот потрескивающий, довольно-таки неприветливый голос, похоже, принадлежит хозяину.

– Ладно.

Да, это точно он.

Тяжелые деревянные створки распахиваются; в проеме я вижу английский сад и в глубине – дом, от которого на меня мчится с лаем целая свора собак.

Эрик-Эмманюэль Шмитт кричит мне издали, с дальнего конца газона:

– Не бойтесь их, это сторожевые собаки, они не кусаются.

И в самом деле, псы замирают в паре метров от меня, лают до хрипоты, рычат, показывая клыки и мешая пройти в сад, но не нападают.

Шмитт направляется в мою сторону; кажется, будто он только что вышел из какого-то иного мира и не спешит попасть в реальный; его поступь подчинена собственному жизненному ритму, взгляд обращен внутрь, к собственным мыслям. Я ему помешал, и его раздражение передалось собакам; оно говорит о нелюдимом характере, выдает скрытый гнев, вызванный тем, что его оторвали от работы.

Подойдя ко мне, он приказывает собакам замолчать:

– Фу!

Но они все так же напряжены, неотрывно глядят на меня исподлобья и злобно, глухо рычат.

– Хватит! Молодцы!

Псы тут же расслабляются, подобно отпущенной пружине, и начинают носиться как бешеные по газону, выщипывая из него травинки. А лицо Шмитта, словно этот приказ подействовал и на него самого, озаряется улыбкой.

Он приглашает меня пройти за ним в дом – это сельский замок XVII века, простое, но красивое, элегантное строение со светлым голубовато-серым фасадом. В центре участка высится донжон, оставшийся от более раннего, феодального, средневекового замка; по пути Шмитт объясняет мне, что и крепостная стена была возведена в ту же эпоху.

Мы входим в просторную, светлую гостиную. Здесь все дышит покоем, прозрачные плиссированные занавеси на шести окнах смягчают прямые солнечные лучи. Ничто не раздражает взгляд; вся атмосфера этой комнаты, с ее скромной роскошью, навевает умиротворение.

Зухра, служанка Шмитта, приносит нам две чашки кофе, и он заводит легкую беседу, нечто вроде прелюдии к серьезному разговору, чтобы помочь мне освоиться. Собаки разлеглись на ковре, сонно моргая: это время их законной сиесты. Их ничто не интересует, кроме хозяина: они следят за каждым его шагом, вслушиваются в его слова, перенимают его спокойствие и медлительность.

Пока мой хозяин говорит, я замечаю, что стена в глубине гостиной занята книгами в разноцветных переплетах, на стеллажах пятиметровой высоты; три остальные стены посвящены музыке. В нише, между коричневыми льняными портьерами, виднеется письменный стол, обтянутый гладкой бледно-желтой кожей, на которой играют блики дневного света. За моей спиной чернеет устрашающих размеров пасть камина, в которой свободно могут поместиться стоя несколько человек. Но когда я перевожу взгляд на широкое, обтянутое сиреневым бархатом кресло, где устроился Шмитт, я вдруг вижу мертвых.

Множество мертвых.

Я впервые вижу столько мертвых разом.

Более или менее видимые, более или менее реальные – хотя некоторые кажутся даже прозрачными, – они витают вокруг писателя.

Позади него – коллекция книг, вокруг него – коллекция мертвецов.

Некоторые из них производят на меня странное впечатление: кажется, я их знаю. Напрягаю память, пытаясь определить, кто есть кто. Вот этот, моложавый, резвый, в белом паричке, похож на Моцарта. А вон тот, неряшливый, в домашнем халате, напоминает Дидро. На софе, смежив веки, застыл Будда. А эта дама с копной мелко вьющихся волос, с жирно подведенными глазами, мечтательно и лениво раскинувшаяся на краешке письменного стола, – вылитая Колетт.

Мне все ясно. Эти гении, которым Шмитт воздает почести в своих книгах или в своих интервью, разделяют его существование. И они, конечно, не воздействовали на него в какой-то один, определенный момент, нет, они живут рядом с ним, беседуют с ним, наставляют, критикуют, вдохновляют его.

Руководствуясь этим критерием, я теперь значительно легче опознаю все другие тени, летающие вокруг Шмитта. В этом полнокровном человеке, с властной осанкой и нервными движениями, нетрудно узнать Мольера. А этот, болезненного вида, в испарине, который сидит на полу, между софой и креслом, перед маленьким пюпитром и что-то увлеченно пишет, напоминает Паскаля. Чуть выше замечаю парящих в воздухе Баха, Шуберта и Дебюсси. Но зато никак не могу определить имена трех других – монаха с аскетическим, хотя и сияющим лицом, который вознесся выше всех, лысого мальчика лет десяти и старого жизнерадостного араба, присевшего к Шмитту на плечо.

– Я чувствую себя здесь удивительно легко, – говорю я ему.

Он явно доволен моим комплиментом:

– Еще бы, ведь у нас под ногами сливаются три источника.

– И что же?..

– Они генерируют особую энергию. Вот откройте свой ноутбук.

– У меня его нет.

Он удивленно поднимает брови:

– Ну, тогда возьмите мой, сейчас я включу компас. Можете убедиться!

И я действительно вижу, что стрелка вращается как ненормальная, не в силах указать на север.

– В этом месте все компасы сходят с ума, и обычные, и электронные.

– Но что это означает?

– Что все возможно! Вот почему я решил поселиться здесь. Каждый раз, когда я осматривал этот замок, еще не зная, куплю ли я его, моим собакам, как и мне самому, не хотелось его покидать. Дома́ – они как люди: их выбирают не потому, что они чем-то нравятся, им просто уступают без рассуждений. А если ты доискиваешься причины любви, это означает, что ты не любишь.