Книга Мой сумасшедший папа, страница 30 – Ирина Андрианова

Комната родителей, свет ночника – он серый, скисший какой-то, по комнате разбросаны фотографии – маленькие, большие, все бледные, с расплывшимся изображением; на полу, на ковре, перед тахтой – разбитый стакан, он торчит тонким, злым осколком вверх, этот осколок, как зуб кобры, остальные осколки вдавлены в ворс ковра, они никому не страшны, они утонули по шейку в ворсе. Отец стоит на коленях перед тахтой и ухает – однообразно, глухо, не переставая ни на минуту. Отца словно стегают по спине плетью или бьют ритмично палкой. Ему уже невмоготу терпеть, и он ухает, выдыхает боль. У отца на ногах пыльные коричневые ботинки со сточенными каблуками, из ботинок видны серые бумажные носки, у одного на щиколотке – дырка (на правом носке или на левом? На левом, точно).

В квартире стоит странный запах. От него тупеет голова и в груди растет ватный ком. «Да, да, врач Зуева, – говорит врач, отвернувшись от тахты и ухающего отца. Она морщится чуточку, еле заметно, но Эльза замечает. – Да, да, в пятьдесят шестую… Да… Побыстрее, пожалуйста».

Из кухни появляется тетя Валя, она уже не курит, но Эльза видит ее как в тумане, будто дым из выкуренных сигарет набрался в волосы – черные, пушистые, грозовое, не пролившееся ливнем облако (все всегда говорили, что у Эльзы волосы похожи на тети-Валины). Тетя Валя идет к Эльзе по ковру, по фотографиям – они похрустывают под ногами, как свежие стружки, – обнимает Эльзу подрагивающими горячими руками за плечи, старается прижать к себе и шепчет: «Поплачь, поплачь, девочка, поплачь, родная, легче будет». Эльза не дается обниматься. Она окаменела, будто ее облили чем-то и она замерзла, застыла. Ухает отец. Тошнотворный запах лезет в ноздри. Она вдыхает, вдыхает его полной грудью, не отворачиваясь, не зажимая нос, – и вдруг вспоминает, как солнце высветлило волосы Чёрта, как заглянуло в его черные глаза и они открылись глубоко, ясно – открытые свету колодцы.

Отец оторвался от тахты, ухающим лицом потянулся в сторону Эльзы, выдавил: «Мама умерла» – и снова заухал.

Мать Эльза не запомнила. Мать Эльза не увидела. Мамы с ними больше не было на этой земле.

В дверь позвонили. Эльза вздрогнула. Звонок показался ей странным – слишком легким, осторожным, ночным. «Кто это еще?» – подумала она и тихо-тихо пошла к двери. Обычно она открывала дверь рывком, быстро, смелая, уверенная в себе девочка. Ей в голову не приходило думать о каких-либо опасностях. Она была с железным характером, много чего повидавшая в свои шестнадцать лет. Но сейчас, после легкого, как пух, звонка, кто-то подсказал ей, внутренний голос наверное: «Тихо подойди, тихо, как дуновение, посмотри сначала». И она послушалась. Тихо подошла, тихо-тихо, не скрипнула ни одна паркетинка на полу, заглянула в глазок.

На лестничной площадке стояли полукругом Чуня и двое мужчин, все навеселе.

– Сейчас откроет, моя карамелечка. Я тебя, Серега, познакомлю. Сейчас… – ворковал Чуня, подмигивая своим спутникам.

Душа в Эльзе затрепетала. Ненависть к Чуне, свежая, кровоточащая память о больнице, неясный, охвативший сознание страх сковали тело. «Никогда не открою. Лучше подохнуть», – подумала она.

– Слушай, Чунь, может, она ушла? – икая, спросил тот, кого Чуня назвал Серегой.

– В ванной, наверное, – ответил Чуня и нажал кнопку снова. – Я же проверял. Полчаса назад к телефону подходила.

Звонок прозвучал тихо, робко, будто извиняясь – дрень…

Эльза, не дыша, стояла у двери, остолбенев, уставившись на непрошеных гостей.

– Да-a, Чунь, чего-то не то, – сказал Серега. – А говоришь, класс-девочка, своя в доску, вино любит…

– Слушай, а может, она у соседки? Подождем? – бодро предложил Чуня.

– Подождем, – согласились двое.

Они тихо прошли к лифту. Эльза отпрянула от двери, как мышка, вернулась в комнату.

На часах было пять вечера. Та-ак, отец вряд ли явится сегодня раньше двенадцати после утреннего скандала.

Ни Гиви, ни Панку, ни Козлову не позвонишь: с ними тоже поругалась. Да и слабаки они против троих пьяненьких мужиков, притаившихся у лифта. А больше у нее никого нет. Никого. Но сегодня ей надо уходить во что бы то ни стало. Как? Как уходить-то?

Ну и Чуня, ну и отброс! Сутенер подлый! Альфонсишка! Привел двух кобелей.

Эльза вдруг разом, секундой очнулась от жуткого своего состояния: безразличия, застоя, тошнотворной душевной слабости. Как она могла быть с этим… с этим?.. Как могла попасть из-за него в больницу? Как могла оказаться на карликовом креслице в мясницкой операционной?

Но сейчас – бежать. С Чуней она разберется потом. А может, и разбираться не будет. Нет его, нет, мерзкого, скользкого, нет!.. Бежать, бежать от мерзости, спасаться! И не стыдно – бежать!

Эльза стремительно оделась – джинсы, свитер, куртка, старенькие кроссовки. Она одевалась лихорадочно, не продумывая, как обычно, свой наряд, забыв начисто о макияже, – с восьмого класса она перед выходом на улицу тщательно красилась. Господи, ей надо вырваться из дома, ей надо скорее отсюда скрыться! Господи!..

Эльза выскочила на балкон. Там был люк, соединяющий квартиру с нижними квартирами. Несколько лет назад мать замотала скобки люка проволокой – боялась воров и хулиганов.

Эльза присела на корточки у люка. Проволока затвердела, заржавела, намертво срослась со скобками…

Эльза, ломая ногти, начала с трудом раскручивать неподдающиеся железки. Она слышала, будто в тяжелом сне, как снова раздался осторожный звонок. Потом снова – уже смелее. Еще – длинный, пронзивший сердце, душу, тело ужасом. Чуня, мужики – никогда, нет!

Проволока туго, невыносимо трудно поддавалась. Еще виток, еще… Эльза не чувствовала, как начали ныть, болеть пальцы, как кровь жгла ладони… Всё. Проволока снята, люк поднят. Эльза пролезла вниз и быстро спустилась на балкон соседей.

Там сушилось белье: трусы, комбинации, полотенца и длинная простыня, будто изношенный, видавший виды парус. Эльза, путаясь во влажных тряпках, пробралась к балконной двери, толкнула ее. Дверь была закрыта. Эльза стукнула по стеклу ладонью – на нем остались красные следы, похожие на сок раздавленной спелой ягоды.

За балконной дверью появился мальчишка лет шести – маленький, кругломордый, с серыми чистыми глазами. Он прижал нос к стеклу и с любопытством уставился на Эльзу.

– Открой, – тихо сказала Эльза.

– Никого нет дома. Ты кто? – ответил он.

– Я?

– Да. Ты где живешь?

– На крыше я живу.

– Ну и иди на свою крышу, – порадовался мальчишка. – Там здорово?

– Не очень. Ветер, голуби. Там холодно.

Они, мальчик и Эльза, глухо переговаривались через стекло. Конца и края не было их увлекательному застекленному разговору.

– Слушай, а голуби что едят? – поинтересовался кругломордый собеседник.

– Хлеб и манную кашу. Но у меня вся еда кончилась. У тебя есть хлеб или каша? – Эльза не успела моргнуть, как само собой придумалось про голубей и про кашу.