Книга Баллада о сломанном носе, страница 22 – Арне Свинген

Бросив взгляд на Августа, я несколько устыдился. Он начал день как герой и отважный боец, а теперь растерянно стоял в стороне, сунув руки в карманы. Известное дело, опровергать сплетни — все равно что плевать против ветра.

А может, он испугался, что его вызовут к директору. Или боялся, что к школе вот-вот подъедет полицейская машина. Уж не знаю, догадался ли он, что всю эту кашу заварил я. Время от времени он погладывал в мою сторону, но подходить не стал.

— Все идет как надо, — послышался у меня за спиной Адин голос.

— Да, спасибо тебе.

— Не за что, я перед тобой в долгу.

Потом я рассказал Аде о своей придумке для праздника, хотя и сильно сомневался, что она сможет держать язык за зубами. Но мне было очень важно узнать ее мнение.

— Идея неплохая.

— Ты правда так думаешь?

Ада помолчала и улыбнулась.

— По-моему, лучше бы ты спел.

После школы мы с бабушкой поехали в больницу. Мама сидела на постели и жевала бутерброд.

— Сынок! — воскликнула она с набитым ртом и попыталась протянуть ко мне руки, но ей с трудом удалось приподнять их. Я подошел к кровати, и мы обнялись. Мама гладила меня по спине как раз так, как надо, и шептала мне в ухо всякие ласковые слова.

— Хочешь доесть мой бутерброд? — спросила она.

— Нет, спасибо, я не голоден.

Тогда она спросила, как прошел день, сделал ли я уроки, чем собираюсь заняться, вернувшись домой, и что собираюсь смотреть по телеку. В общем, обо всем, что обычно она спрашивает. А потом мама умолкла. Палата была чистой и светлой, мама была одета во что-то вроде ночной рубашки, но выглядела она в этом наряде не очень. Бабушка вышла в туалет, поэтому мы с мамой просто молча сидели рядом. Сквозь приоткрытое окно в палату светило солнце. Я мог бы сказать что-нибудь про погоду.

— Барт, послушай… — начала мама.

Она собиралась сказать что-то важное — вероятно, что все изменится. И это было ей не под силу.

— Сегодня прекрасная погода, — выпалил я.

— Э-э… Это да, но послушай…

— С каждым днем становится теплее!

— Барт, выслушай меня.

— Мне подарили велосипед.

— Велосипед?!

— Да, потому что я устроил субботник. Осталось только научиться крутить педали.

И я принялся рассказывать маме про субботник. Сколько народу пришло и как бабушка проявила себя прирожденным организатором. Мама улыбнулась.

— Нам больше нельзя жить как прежде, — сказала она. — Когда это со мной случилось, я испугалась. Теперь мне нужно сделать операцию, чтобы… в общем, мне сделают операцию. И мне станет лучше. И еще я похудею.

Я посмотрел в окно. На дереве сидела птица — воробей, или дрозд, или что-то вроде того, точного ее названия я не знал.

— Мне нужно бросить пить, Барт.

Я перевел взгляд на мамино полное лицо.

— Совсем бросить?

За последние годы мама очень много чего успела наобещать, но об этом никогда не говорила. У нее всегда находилась веская причина для того, чтобы забежать в паб и чтобы в течение нескольких дней себя в этом оправдывать.

— Да, я совсем брошу пить. Пьяной меня больше никто не увидит.

Прежде слово «пить» мама произносила только в сочетании со словами «молоко» и «морс». А слова «пьяный» я вообще никогда от нее не слышал.

— Я знаю, что иногда нарушаю обещания, но мама тебе нужна… живой.

— Да, было бы неплохо.

Мама расплакалась. По ее щекам потекли слезы, я не нашел чем их отереть и потому вытер пододеяльником.

— Барт, ты заслуживаешь маму получше, чем я.

— Меня и ты вполне устраиваешь.

— Спасибо, Барт. Но я исправлюсь, обязательно.

— Вон на том дереве птица, — сказал я, ткнув пальцем в окно.

— Обещаю!

— Вон она полетела!

Дома я уселся на диван и задумался: как же глупо давать обещания, которые не сможешь сдержать. По телевизору рассказывали о том, что, если необходимо удержать тепло и не замерзнуть, надо писать в штаны. И я подумал о маме. Нет, в штаны она не писает, но пообещала слишком многое, а удержаться не в силах. Неужели на этот раз и вправду она выполнит, что сказала? И тут я решил, что буду верить в маму. Ведь специально делать то, от чего точно умрешь, может только полный тупица. А мама у меня умная и хорошая.

А если она не сдержит своего обещания, я от нее уйду. Не знаю куда, просто уйду, и все. В этом я почти уверен.

— Ты что такой задумчивый? — спросила бабушка. Я встал и посмотрел на нее. А потом запел.

Песня рождалась где-то внутри, в животе. Звуки заполнили комнату и пробирали меня до костей, словно мороз.

«Щщас умрру! Щщас умрру!» — завопил Гудлайк. Я не стал запираться в туалете, а выбежал из квартиры, не обращая внимания на окликавшую меня бабушку. На лестнице сидел Гейр. Он что-то крутил в руках и, увидев меня, попытался это спрятать.

— Здорово, парень, — сказал он, выронив что-то из рук.

По ступенькам покатился шприц. Игла лежала в пластиковом колпачке — Гейр, взглянув на меня, поднял ее и сунул в карман. В другом кармане я заметил столовую ложку и зажигалку.

— Ключи от берлоги куда-то подевались. И я совсем отчаялся.

Я уселся возле Гейра.

— Я тоже немножко отчаянный, — сказал я.

— Desperado, oh, you ain’t gettin’ no younger, — запел он, — your pain and your hunger, they’re drivin’ you home. And freedom, oh freedom well, that’s just some people talkin’. Your prison is walking through this world all alone.

Голос у Гейра довольно слабый, но песни всегда звучат красивее, когда поешь на лестнице.

— Обожаю «Eagles», — сказал он.

— А я даже не знаю, нравятся они мне или как. Я ведь только от тебя их и слышал.

— Да уж, лучше на диске слушать. Как там велик — катаешься?

— Сегодня вечером собирался покатать его чуток.

— Покатать? Велик?

— Ездить-то я не умею.

— Ох, черт. Ты, парень, обязательно научись.

— Наверное, придется.

— Отец тебе нужен.

Мне тоже трудно представить маму или бабушку, бегущих за велосипедом и придерживающих его за багажник.

— И где выдают таких отцов? Не знаешь случайно? — спрашиваю я.

Гейр растянул губы в улыбке, показывая гнилые зубы.

— Не, я не знаю. Но, если найдешь такое местечко, закажи и для меня.

— Кажется, мой отец воевал в Ираке и его там ранили.