Онлайн книга «Тайга»
|
Чем я мог помочь им? Иногда, отрывая от себя, приносил кусок хлеба. Ольга Николаевна догорала. Приходя с тяжелой работы, дочь садилась на нары около больной и стерегла каждое ее движение, каждое желание. Часто, выйдя из барака, она забивалась куда-нибудь в уголок и плакала. – Что же делать? Что же делать? – в отчаянии повторяла она. – Мама умрет, если не улучшить ей питания. Состояние Ольги Николаевны становилось все хуже. Появились первые вестники цинги – красная сыпь на ногах. Как-то мы сидели с Верой на бревнышках. Подошел Чума. – Ну как, княжна, делишки? – спросил он, хлопнув ее по плечу. Вера вздрогнула и стряхнула руку. – Как вам не стыдно? Оставьте… Чума расхохотался. – Привыкай, княжна, привыкай. Лагерь – не у тещи в гостях. А ты чего с бабой сидишь? – вдруг обратился он ко мне. – Ты знаешь, что за это – изолятор? Иди отседова. Если еще встречу – опять ведь в карцер посажу. – Я и так четыре года сижу. – Мало. Вас, чертей-политиков, совсем не надо выпускать. Иди, иди… Пшёл! Я ушел, Вера хотела пойти за мной, но Чума схватил ее за руку. – Стой, княжна! Я хочу с тобой поговорить. Как дела у твоей матери? Хочешь, я ей помогу. Масла дам, хлеба. А то ведь загнется. Фельдшер был сегодня? Вера стала ему рассказывать о матери. Я отошел и разговора не слышал. Вдруг, вся вспыхнув, она вырвалась и побежала. Он стоял, расставив ноги, жевал папиросу и тихо смеялся. Я обошел палатку и встретил ее у двери. – Что случилось? – Ах, какой он ужасный… – Что он сказал, Вера? – Гадость, конечно. Что он может хорошего сказать? Вспомнить страшно. Чума не отставал. Приходил в барак и подолгу болтал в Верой и Ольгой Николаевной. Его посещения были им неприятны, но что они могли сделать? Гнать его – значит ухудшить к себе отношение лагерного начальства. А оно может все сделать, все, что захочет. В семейной жизни Чумы намечался разлад. Все чаще и чаще я слышал из-за стены истерический голос Таньки: – Сука! Я ей глаза повыкалываю… И тебе рожу ошпарю. – Замолчи! – гудел Чума. – Замолчи, я тебе говорю. – Не замолчу, не замолчу! – А-а… стервоза… Раздавался удар. Потом гремел опрокинутый стол, звенели миски. – На… на… на! – приговаривал он с каждым ударом. Придерживая рукой кровавый рот, Танька выбегала из барака и кричала на всю тайгу: – Все равно, все равно я тебе жить с ней не дам! Удавлю и тебя и ее! Вокруг Таньки собирались арестанты и хохотали. – Ату его! Возьми!.. – Курочка, ты не поддавайся! Держись крепче за свое бабье дело. – Лопатой его по горбу, Танька… Выбегал взбешенный Чума, арестанты мгновенно бросались врассыпную, а он хватал Таньку за волосы и тащил ее по земле назад в барак. Ольга Николаевна уже не поднималась с нар. Вера ходила растерянная, задумчивая. Со мной она стала избегать встреч. Лично у меня случилась маленькая радость: я свалился с тачкой с пятиметровой насыпи и вывихнул левую руку. Это дало мне возможность отдохнуть от работы, и я целыми днями лежал на нарах, думал, смотрел на дырявый брезент палатки. По утрам и днем в бараке, кроме меня и умирающего старика, никого не было. Тишина успокаивала, я блаженствовал. Была Троица. С утра лил дождь, монотонно барабаня по крыше. Я лежал и наслаждался этой музыкой, навевавшей воспоминания. К Чуме постучали. – Заходи! – крикнул он. Скрипнула дверь, и кто-то вошел. – А-а… наконец, – обрадованно протянул он. – Ну, садись… Да не туда, а сюда, на койку. Пришла, значит? – Пришла. Что это? Вера, ее голос! Я вскочил. – Не целуйте, только не целуйте, ради бога, – умоляла она. Как сумасшедший, я выбежал из палатки и сел на камень. Дождь лил все сильнее и сильнее. Промокший, я, сам не зная зачем, пошел к Ольге Николаевне. В бараке у нее было тихо. Звенели мухи, колотясь о желтые грязные стекла. Она лежала, вытянувшись, закрыв глаза. Я подошел и сел у нее в ногах. – А, это вы? – приоткрыв глаза, приветливо проговорила она. – Как ваша рука? – Спасибо. Лучше. Я ничего не соображал. Одна страшная мысль сверлила голову больно и назойливо. – А мне плохо, совсем плохо, – сообщила она. И вдруг каким-то странным голосом, полным беспокойства, спросила: – А где Вера? Вы не видели? – Нет, Ольга Николаевна, не видел. – Ее сегодня освободили от работы. Попросила начальника, и, представьте, освободил. Добрые какие стали, скажите на милость, – пошутила она. Разговор не клеился, я был рассеян. Ольгу Николаевну беспокоило отсутствие дочери. Я боялся увидеть Веру, заторопился уходить, но как раз в этот момент вбежала Вера, нагруженная свертками. Лицо ее было совершенно белое, светлые глаза растерянно бегали по сторонам. Вся она была неестественно приподнята: и в голосе и в манерах – нелепая наигранность. Не замечая меня – или делая вид, что не замечает, – она бросила свертки на нары и быстро заговорила: – Мамочка, милая, смотри… Здесь масло, конфеты, хлеб… и все это наше, наше, наше… Ольга Николаевна смотрела на дочь, стараясь понять случившееся. – Да, да… хлеб… белый хлеб… И вдруг, не выдержав роли, она закрыла лицо руками и навзрыд заплакала. …А дождь все лил и лил, превращая в грязь серую, пахучую землю. Где-то на реке заунывно тянул женский голос: Ах, начальничек, ах, начальничек, А-атпусти до дому, За-аболею я цингою — Ни-и вернусь назад!.. Счастье
 Мы рубили просеку вдоль речки Шар-Иоль. Повалка тайги – работа тяжелая, изматывающая. Правда, лагпункт наш был «молодой», рабочих то и дело снимали с повалки и ставили на строительство лагпункта: строились бараки, конюшня, баня. Кто рубил из проволоки гвозди, кто плотничал, кто делал кирпич-сырец [19]… Мне же как-то не везло: не брали меня ни в плотники, ни в гвоздоделы. И я стал подумывать – как бы схитрить. Скоро и случай представился. Однажды после ужина в барак зашел десятник Кислов и крикнул: – Печники по профессии есть? |