Онлайн книга «Вторая молодость любви»
|
— Значит, ты возвращаешься в Москву? — с дрожью в голосе спросила Танька. — Как же ты приглашал папу поработать у тебя в Германии? — Во-первых, я не собираюсь закрывать там клинику и филиалы, и приглашение вполне актуально, во-вторых, все, что я задумал, не делается быстро, на это нужно время. Я должен вновь врастать в московскую реальность. — Но если здесь твоя родина, то все очень просто, — возразила Таня. — Одно дело родина, другое — деловые связи. Тут все придется начинать сначала. — Генрих задумался. — Вижу, ты скептически относишься к моему заявлению, что родину я ощущаю именно здесь. Ты спросила меня, признал ли я Германию своей родиной. Думаю, родину нельзя признать или не признать. Как говорил мой дедушка Отто, чувство родины — как любовь: или ты любишь, или нет. Вот я люблю тебя и ничего не могу с этим поделать. — Это шутка? — Танька вся подобралась, как кошка перед прыжком. — Шутка?! Я третий день не знаю, как к тебе подступиться, ты такая вся отчужденная, закрытая, скованная… В первый вечер мне показалось… — Тебе не показалось, — перебила его Танька. — Но ты же любишь маму! — Я был в нее влюблен, только влюблен двадцать один год назад! Ты представляешь себе — двадцать один год! Когда тебя и в помине-то не было. Потом все изменилось, и моя жизнь наполнилась радостями и проблемами вашей семьи, единственными близкими мне людьми. Конечно, еще был и Петр Александрович, но тут совершенно другие отношения. Ты росла, как цветочек, который я лелеял и холил, но, уезжая, увез смутное ощущение, что все еще впереди и не всегда моя жизнь будет такой безрадостной. Сейчас я знаю, я чувствую… Татоша, солнышко мое, — не мог больше прятаться за словами Генрих, — я люблю тебя, моя маленькая, моя родная… — Он обнял ее, прижал к себе с такой силой, словно кто-то собирался отнять ее у него. Танька прижалась к нему, ткнулась носом в открытый треугольник его ворота и, захлебываясь от непрошеных и неуместных слез, прошептала: — Разве ты не знаешь, как давно-давно я люблю тебя… Я просто не знаю, как жила без тебя… — Почему же ты плачешь, моя маленькая Татошенька, моя любимая крошка? Он целовал ее мокрое от слез лицо, глаза, губы, не разжимая объятий, не отпуская ее от себя. — Где ты был… где ты был… — не спрашивала, а словно причитала Танька, теряя волю и решимость не признаваться ему в своей любви, потому что она беременна, потому что она совершенно безнравственна, если носит ребенка от одного мужчины, а любит другого. — Я здесь, я с тобой, Татоша… я прошу, я умоляю тебя стать моей женой… Танька вдруг резко отстранилась, посмотрела на него округлившимися испуганными глазами и помотала головой. Генрих стоял в недоумении, в растерянности, не смея произнести ни слова. Таня все мотала и мотала головой, словно лошадь, отгоняющая назойливого слепня. Наконец Генрих спросил: — Почему? Почему? Я ничего не понимаю… — Я не могу… — произнесла она шепотом. — Не можешь? — Не могу… не могу… — тихо твердила Таня, опустив голову, сжав кулачки. — Должна же быть какая-то причина! — Он взял ее руки, пытаясь разжать пальцы, но кулаки были так судорожно сжаты, что он побоялся причинить ей боль. — Не могу… — еле слышно проговорила Таня еще раз. — Это из-за мамы? — попробовал догадаться Генрих. — Нет, нет, она ни при чем, я все понимаю… — Тогда что же тебя удерживает? Я слишком стар для тебя? Скажи, скажи мне! — Ты стар?! — недоуменно воскликнула Таня. — Да ты моложе всех молодых! Я люблю тебя, я так давно ждала тебя… «Господи, Господи, Господи, — твердила она про себя, — если я скажу ему все, он отвернется, откажется от меня. Если я скрою сейчас беременность — он бросит меня позже… Что мне делать, если я люблю его, я хочу его, я больше не могу, не хочу отказываться от своего счастья…» И вдруг, словно черт нашептал, пришла простая до примитивности мысль: пропади все пропадом! провались в тартарары! будь что будет! час — да мой! Таня бросилась к Генриху, обняла, прижалась. Он, не в силах более сдерживаться, легко поднял ее на руки и отнес на кровать… Все, что было с ней раньше, что испытала она с другим мужчиной, — была прежняя жизнь. Тогда она думала только о себе, о своем влечении и сладостном чувстве удовлетворения. Сейчас все было по-другому: она возносилась на вершину блаженства и с радостью и нежностью ощущала и его восторг от близости с ней. Ей хотелось сделать для него все-все, чтобы он испытал те же чувства, что и она. Прошел день, наступал вечер… Таня и Генрих все еще оставались в постели, отгородившись от будней и реальности неиссякаемой нежностью. Буря промчалась, снег прекратился и снова пошел, пушистый, ленивый, он падал так медленно, что успевал растаять у самой земли… — Значит, ты согласна, мое чудо, моя радость? — спросил Генрих, целуя Таню. — Прошу тебя, не будем сейчас об этом. — Но я должен, я просто обязан поговорить с Митей и Сашенькой. Танька вскочила, села на кровати. — Если ты хоть словом обмолвишься — я не знаю, что сделаю! — Родная моя, любимая, ты пойми, что через две, максимум через три недели я должен уехать. Наша встреча, наша любовь не может остаться просто эпизодом! Танька твердила только одно: — Не сейчас, не сейчас… — Как же я посмотрю в глаза твоим родителям? Ты об этом подумала? Что я им скажу? — Ты им ничего не скажешь. Я скажу сама, когда придет время. — То есть когда я уеду? Так надо тебя понимать? — волновался Генрих, совсем запутавшись в куче домыслов, которые приходили в голову. — Ну не терзай меня, не мучай, Геничка, — умоляла его Татьяна. — А меня терзать можно? — Я совсем не хочу этого, милый мой, но так получается. — Ты странно себя ведешь, согласна? — Согласна. Я странная… А не пора ли мне домой? — Ты придешь еще ко мне? Как мы встретимся? Где? Скажи, что я должен делать! — Мой любимый, мой желанный, самый дорогой на свете, Гених! — Танька говорила эти слова, как заклинание. — Что бы ни случилось, как бы ни сложилась жизнь, запомни: я тебя любила, люблю и буду любить всегда. Генрих подвез Таню до дому, но не стал заходить — было около двенадцати часов. Митя и Сашенька лежали в постели и читали, вернее, каждый из них делал вид для другого, будто читает. Оба прислушивались к любому шороху. Первая вскочила мать, за ней и отец. Вышли в прихожую. |