Книга Темный инстинкт, страница 40 – Татьяна Степанова

— Ну, не принимай так близко к сердцу… Ты ведь наблюдательный, долго ль тебе понять всю эту ауру — взгляд, жест, вздох. — Кравченко вертелся в постели. — Ты вот тогда сказал: «Странный дом. Кое-кто здесь не спал». В ту, ночь, накануне, понимаешь? Так я, грешным делом потом на эту парочку подумал. Амуры, мол, летали-трепыхались.

А ты что имел в виду?

— Не знаю, но не амуры, это точно, — Мещерский помрачнел. — Не могу это объяснить. Я проснулся среди ночи и в полудреме — ну, знаешь, как это бывает: полуявьполусон — что-то почувствовал. Может быть, шаги, может, дыхание, может, полоску света под дверью. Словом, ПРИСУТСТВИЕ. И решил…

— Так что это было? Шаги — это одно, свет — другое, а дыхание это как-то чересчур.

— Отстань ты от меня, — Мещерский досадливо стукнул кулаком по постели. — Откуда я знаю, что это было?

Это как дуновение, предчувствие чего-то. ПРИСУТСТВИЕ.

Я же сказал: «странно» — именно так я это и ощутил тогда.

Весьма неприятное, надо сказать, ощущение. Тебе такого не пожелаю.

— Призрак замка Моррисвиль, — фыркнул Кравченко.

— Призрак — не призрак, но восприятие мое и восприятие Зверевой некой сгустившейся в этом доме атмосферы в чем-то совпали.

— Ты о духоте говорил, она — о ненависти. А сошлись вы на слове «анчар».

— Она тоже призналась, что ей вдруг «стало нечем дышать».

— Но сейчас ты ведь этой духоты не чувствуешь, нет?

— Сейчас нет. Вернее, не знаю. Может быть, я просто не сосредоточивался на этой мысли.

Кравченко отмахнулся.

— Безнадега все это. Полечиться вам надо. В том месте, откуда я сегодня вернулся. А врачиха там — пальчики оближешь… Ученая-ученая, а сама миндаль в сахаре. Так что в «Гнезде» лесном есть смысл кое-чем побаловаться.

Потом, когда…

Кравченко недоговорил — по лбу его мягко шлепнула пущенная меткой рукой приятеля подушка. Следом полетела бы кроссовка, уже поднятая Мещерским с ковра, как вдруг…

БОЖЕ, КАКОЙ ВОПЛЬ!

Мещерский часто потом вспоминал, как они мчались тогда вниз — полуголые, босиком. А в ушах продолжал звучать этот пронзительный животный вой. Кравченко одним махом перепрыгнул почти целый лестничный пролет и…

— Кто кричал? Кто? Господи! Мариночка, что стряслось, что такое? — Двери спальни Зверевой уже осаждали Майя Тихоновна, Александра Порфирьевна, Григорий Зверев и Корсаков.

Сверху спускался Петр Новлянский в махровом халате.

Алиса — тоже в халате, коротеньком лайкровом — буквально влипла в стену, судорожно цепляясь за вырывавшегося от нее иранца.

— Да подожди, ничего ведь не случилось, — бормотал Файруз. — Зачем так себя пугать? Ну успокойся, ну Лисенок.., ну пожалуйста…

Дверь была не заперта. Они ввалились всей толпой в спальню.

Зверева сидела в кровати. На голове — все тот же завитой парик, ночная сорочка черного шелка сползла с рыхлого плеча — она даже не пыталась ее поправить, — руки ее безвольно лежали на атласном покрывале алого цвета.

Кравченко быстренько окинул взглядом место действия: смятую постель, осколки разбитой чашки на полу, рассыпанные по ковру тут и там листы желтоватой бумаги — вроде ноты, зажженную на ночном столике лампу на фарфоровой подставке.

— Марина, что произошло? — вопрошал в который уж раз Зверев. Он единственный из всех был одет — видимо, еще не ложился. — Почему ты так ужасно кричишь? Снова приснилось что-нибудь?

— Нет, нет. — Она согнула ноги, тяжело заворочалась на подушках. — Здесь только что.., только что кто-то был, Гришенька.

— Кто? — Зверев присел на кровать.

— Не знаю. Я почувствовала. Он стоял надо мной. Вот здесь. — Она чиркнула по воздуху ребром ладони. — Близко. Очень. Я слышала, как он дышит.

— Подожди, подожди, — Зверев поймал ее руку, погладил стиснутый смуглый кулак. — Успокойся. Но кто же это мог быть?

Она закрыла глаза, потом прошептала:

— Я почувствовала. Это ОН пришел за мной.

— Да кто он? — Корсаков подошел к кровати с другой стороны.

— Андрей. О господи!

В комнате повисла пауза. Потом все разом загалдели.

— Тебе снова приснился кошмар, — Майя Тихоновна, подоткнув полы халата, тоже взгромоздилась на кровать. — Гриша, подвинься-ка. — Она по-хозяйски пощупала лоб Зверевой. — Так и есть. У тебя небольшая температура. Ты лекарство приняла?

— Приняла, — Зверева всхлипнула и легла лицом в подушку, словно прячась от глазевших на нее перепуганных домочадцев.

— Чашку разбили… — Майя Тихоновна потянулась к осколкам.

— Оставь. Это я разбила. Я дернулась включить лампу и столкнула ее.

— А тот, кто был здесь, ну куда же он мог деться? — подал голос Мещерский. — Убежал? Вы успели его разглядеть?

Все воззрились на него так, будто он сморозил несусветную глупость.

— Я закричала.., и не знаю, кажется, это был мгновенный обморок. — Зверева бормотала все неувереннее и тише. — Но я слышала, как он дышит! О, это ужасно. Я закричала.., я не соображала, что делаю.

— Я бы тоже заорала, если бы меня что-то напугало.

Ну все, все. Это всего лишь дурной сон. Прошло уже. Ты…

Марина, хочешь я побуду с тобой? Я все равно уже не усну.

Мещерский с удивлением обернулся: голос Алисы Новлянской. Той самой, которая всего несколько часов назад буквально языком еле ворочала! А сейчас — трезвый тревожный взгляд, и никакого джина с тоником и в помине нет!

— С Мариной Ивановной останусь я. — А это уже было брошено точно перчатка в лицо врагу: вызов и утверждение своего права. И бросил этот вызов не кто иной, как Георгий Шипов.

Он явился в спальню мачехи в одних плавках. На крепкой шее его висел на цепочке золотой католический крестик. А на груди его Мещерский с удивлением разглядел крупную ярко-голубую татуировку: раскрытую ладонь, поднятую в приветствии римских цезарей, — любимый жест Бенито Муссолини.

— Марине Ивановне приснился кошмар. — Шипов шагнул вперед и словно заслонил певицу от сгрудившихся у кровати родственников. — Не суетитесь. Все уже кончилось. Можете отправляться спать. Я останусь в зале, — он кивнул на двери музыкального зала, — Марина Ивановна, будьте спокойны. Сюда больше никто не войдет. Я клянусь.

— Слушай, давай только без этого самого, — Корсаков поморщился. — Без трагикомических жестов, а? Тут и так уже голова кругом.

— Не твое дело.

— Не веди себя как шут гороховый.

— Я сказал — не твое дело. — Шипов-младший опустил глаза, мышцы его напряглись. — Марина Ивановна, скажите мне только одно: вы хотите?