Книга Мой милый Фантомас (сборник), страница 60 – Виктор Брусницин

Поперечный аварийный трап, ходкий и с проминающимися досками через трубопроводную канаву, где рылся один в ватнике и зачем-то в шлеме — над ним по краям рва истуканами торчали двое внимательно и квело смотрящие. Работяга хлюпал сапогами в густо парящей жиже и Егор пожалел. Тут же сообразил, что тоже ремонтирует, и это неожиданно согрело низкорослый ровный город и дисциплинировало чувства. Согласно этому, следом за Славкой проскочив скользкий, зло крякающий переход, хорошо уложил в себя возмущенный говорок снизу: «Да, блядь, тут трубы надо менять! Какой х… ваши приспособы!» Егор, сойдя с трапа, обернулся на бедолагу, смотрел душевно.

Асфальт был чист. Мертво скалились колотые пласты натоптанного снега по обочинам, подошвы мерзло охали.

— Опять ты ботинки не почистил.

Славка возбуждался, суетился:

— Где, как это? Да ну тебя!

— Это тебя да ну… — угодливо приставал Егор.

— Слушай, мне одна мысль сейчас пришла. Соорудим-ка нынче плов.

— Одна — не лишка ли для тебя, — любя, подтрунивал Егор.

Шли сокровенно, напористо. Небо отвалилось от небес, лежало близко и морозно. Попался неправдоподобно искривленный фонарный столб — скалиоз, подумал Егор.

Сопела мысль: есть легкое подозрение, что церковь не проникновенна, потому как здесь мало юмора, даже самоиронии. Кстати, оттого женщины и верят охотней. Напрасно все-таки, самообман должен присутствовать — тут есть и ирония.

Виталий — все мечтает денег выиграть. Понятно, что не деньги ворошат его воображение, а предприятие мечты, где особенно способно варьировать и придумывать… Егор улыбнулся, вспомнил Виталино: «Будь ты… — здоров»… А может на Наташке жениться? Шел безотлагательно ответ: и что?

Возьмите американские мелодрамы — всегда до, скажем так, сочетания. Но далее вполне вероятен кошмар. Лживо, черт возьми. А постоянное облизывание пальцев — реклама фаст-фуда, ибо очевидно, что ели не вилкой. И никто не предъявляет иск, притом что фаст вреден. Или. Когда выпивают, щерят зубы — это же рекламируют стоматологию. Однако спаивают.

Нет, все-таки дома хорошо. Представил, как сунется к Калерии недалеко от приезда: «Ты жива, моя старушка?»

Галактионовну Егор любил. Строгая дикция, прямой взгляд с искрами смеха и доброты, ссохшаяся комплекция с эхом былой стати — все будировало душевное отдохновение. Особый магнетизм.

Имела склонность к афористической фразе: «Время от времени делать глупости — мудро… Политика — один из способов рекламы нездорового образа жизни… Можно научиться быть даже подлым. Нельзя — счастливым… Мечта выгодней, чем цель, поскольку недостижима… Счастлив тот, кто не зависит от удачи».

Позиционировалась «исключительным поклонником жизни» с пояснением: потому что из всего сущего наиболее доступна она. При этом не благоволила французам, и называла их поголовно «о-ля-ля».

— Галлы (вероятно, она разумела их пращурами французов) — те же кельты. Римляне называли их так по куриным перьям, в которых те щеголяли. Галлас — курица, — презрительно отозвалась как-то она.

Порой заявляла себя мыслителем. «Бедный несвободен сознанием того, что может меньше, чем богатый. Богатый — тем, что бедный чувствует зависимость и, следовательно, богатый должен ее дать… Жизнь, в сущности, однообразна, человек повторяет себя в разных обстоятельствах. Деньги — одна из мер разницы обстоятельств».

Единожды только достаточно обстоятельно упомянула далекого мужа с остраненной значимостью: «Он расколол мне напополам сердце!» Хоть дровосека Егор видеть не мог, однако по сопутствующим обстоятельствам и доверившись аттестации Галактионовны: «Отличный молодой человек, но отнюдь не дурак», — заподозрил в нем тонкую личность. Впрочем, нет, еще раз обмолвилась противоречиво, что сердечный был однолюб (себя исключительно привечал) и в мертвую никчемен, собственно, к себе никого не подпускал, и окрутила его Калерия практически назло. «Замужество за мужество», — помнится, выразилась она, но в характеристику почему-то не верилось.

Конечно язык, забытый и теребящий любопытство: что в голове у человека, какую жизнь за собой оставила? Неожиданные, например, обращения типа «господин подвинься», «господин хороший». Управдома она звала товарищ Сударь: «Вы, товарищ Сударь, напраслиной грешите…» Девиц Егора — правда, за глаза — называла от бамбино до субъект терпимости. Настю, его будущую дочь, наречет Наследием.

К ней часто привязывалось какое-либо словосочетание и она в оперировании им доходила до нелепости. Допустим, предлагала «спустить на тормозах» многих, начиная от членов политбюро до модного тогда Карлсона. Придумывала сама: «Отпетый шарманище… форс-минор… погрязнуть в матримониях», — и масса.

Войдя в кухню и хмуро глядя на хлебающего йогурт отца Егора, могла тесануть: «Значит, микрофлору кишечника обустраиваем? Ну-ну». Если батя открывал рот для слова, пресекала: «Потрудитесь помолчать!»

Калерия, понятно, была осведомлена о слабостях отца и частенько ощутительно подтрунивала над ходочком, обзывая, например, Фантомасом. Тот мстительно величал праведницу «Калоктионовной» и «иезуиткой» (Егор даже в минуты забубенности был мягче и произносил «Кавалерия»). Вообще мужчины практически без исключения проявляли явную отраду в общении с ней, хоть она порой бывала безжалостна. Взять же отца, если соседка ударялась хворать, он первый оказывал всяческое соболезнование, при этом неизбежно ворча: «Мелешь, никакой святости…» — На что та ветрено отвечала: «Кому-то и в аду надо быть». Собственно, только ей отец жаловался на семейные неурядицы, и даже казнился по поводу очередных грешков. Вздыхал покаянно:

— Человек слаб.

— Человек нормален, — неизменно философски в таких случаях отпускала индульгенцию Калерия. — Просто зло сильно, ибо у него больше средств.

Кстати, Егора звала одно время «неапельсин». Он сперва не мог понять, пока не услышал невзначай где-то: «На осине не растут апельсины».

Он обожал театральные мизансцены Калерии, которая в возмущении имела фасон подбочениваться и начинать речь подобным образом: «Ну вот что, вьюнош, взглядом пылкий, весь в осанке…» Далее шла претензия и не всякий раз несправедливая.

Любовь была обоюдной. Когда Егор приходил поздно, Калерия, сова, выпархивала из комнаты и с придыханием наседала:

— Кого оприходовал? — Жеманно отмахивала кистью: — Не томи, бессердечный!..

Застигнув днем парня в кухне, неизменно потирала руки: «Ну что, поякшаемся…» В случаях же пике неизменно выкала:

— Сейчас же перестаньте мне язвить!

Егор с наслаждением возвращал оружие Галактионовне:

— Вы только подумайте, мне отказывают в страсти язвить. Хороши претензии, нечего сказать!

Калерия молниеносно ловила пас и, вскинув голову, напополам театрально и ернически восклицала:

— Молился ли, в таком случае, ты на ночь, Бездемонов?

Беседы заканчивались преимущественно очередным критическим спичем в отношении властей (любого сорта), на что рано или поздно Егор окаянничал, обзывая Сильфидой, или восклицая что-нибудь вроде: «Вы недюжинная!» — уведомляя тем самым, что желает смыться.