Онлайн книга «Иван Молодой. Власть полынная»
Поражались лицу безбородому. Эвон, на Руси у мужика православного борода окладистая, ухожена, а уж такой камзол, как на Амброджо, не то что мужик не наденет, но и баба не напялит… Месяц-другой живет в Москве посол венецианский. Ожидал, когда с зимними морозами облегчится проезд по бездорожью. Довелось повидать, как сопровождает великого князя Ивана Старшего его охрана из дворян. Сам князь показался послу красивым, высоким, стройным, и глаза его насквозь пронизывали. Не случайно бояре именовали его государем. Все в Москве удивляло Контарини, особенно торжище с обилием хлеба и зерна, мяса и птицы, рыбы и скота в загонах, сена и дров. В торговые дни торжище расползалось до Москвы-реки, выбиралось на лед. Приезжали на Русь в Москву гости из Ганзейского союза, ляхи из земли польской и торговцы с Востока. До самого отъезда из Москвы любовался Амброджо русскими женщинами, их красотой: розовощекие, глазастые, а уж такие веселые, что послу венецианскому, глядя на них, самому хотелось смеяться. Москву Контарини, посол дожа венецианского, покидал с сожалением… Сентябрь на Руси листопадом именуют. В тихий погожий день едва слышно потрескивают, отделяясь от ветвей, листья и, кружась, медленно опускаются на землю. Обнажаются деревья, стелют на землю пестрый ковер. В многоцветье лес: коричневый, зеленый, багряный. В сентябре по деревням и селам крестьяне выжигают утолоченное стадами жнивье и запахивают зябь на весну. Редкой щетиной пробивается на черном поле рожь, дожидается снега. С утра и допоздна висит над деревнями и селами перестук цепов и пахнет обмолоченным хлебом. Но в Угличе и Волоцке не этим жили. В княжеских и боярских палатах суетно укладывали в кованые сундуки меха и одежды, скатывали заморские ковры, прятали в ларцы драгоценности. На хозяйственных дворах выкатывали из-под навесов кареты и колымаги. Кузнецы перетягивали шины колес, проверяли телеги, перековывали коней. Потом загружали телеги, увязывали, накрывали вычиненными шкурами. Наконец в один из первых морозных дней княжеские поезда тронулись в дальний путь. А через неделю в сопровождении трех сотен служилой челяди выехали и сами князья Андрей и Борис. Направлялись братья великого князя в Новгород Великий, но в пути прознали, что государь московский уже вершит свой суд над крамольными новгородскими боярами. И тогда Андрей и Борис повернули поезда в Великие Луки, поближе к литовскому рубежу. Здесь, они были уверены, получат покровительство Казимира, тем паче что он уже выделил на прокорм княжеских семей и челяди городок Витебск. Едва тревожная весть докатилась до Москвы, Иван Третий созвал Думу. Бояре были озабочены, и никто не подал голоса в защиту мятежных князей. Только глуховатый старец князь Стрига-Оболенский, шамкая беззубым ртом, протянул: - Токмо без крови, государь. Не надобно крови! Подняв пять сотен отборных дворян и взяв с собой воеводу князя Холмского, Иван Третий выехал вдогон братьям. Ехали спешно, коням и людям редко давали отдых, по многу верст не слезали с седел. Впереди, рядом с трубачом, везли княжескую хоругвь, символ власти. Скакали бок о бок кони великокняжеский и Холмского. Иван говорил редко, князь тоже больше молчал. Но мысли были одни: не упустить мятежных князей, чтобы рубеж русский не перешли. Иван Третий, качая головой, сказал: - Унижение какое, князья русские за рубежом хлеба и милости намерились просить. Стыдоба! Прознал бы про это отец наш, великий князь Василий! Не довел до этого Господь! Не ответил ничего князь Даниил, но с государем согласен, хотя княжеские обиды ему понятны. Силен в русских князьях удельный дух. А Иван Третий продолжал: - Каков князь тверской Михайло Борисыч? Вишь, по своему уделу дозволил мятежникам проехать! Вот ты, князь Даниил, тоже тверич, как мыслишь, прав ли Михаил? Холмский не ответил. А великий князь усмехнулся: - Тебе и говорить нечего. Тверь завсегда с Москвой соперничала. Аль не так? Солнце уже клонилось к закату, когда показались стены и церковь. - Настигли, избавил Господь от позора! - промолвил Иван Третий. В открытые ворота въехали на рыси. У двери дома посадника стояли братья Андрей и Борис. Великий князь соскочил с коня, холодно обнял братьев, сказал с укором: - В Литву торопились? Аль чужбина сладка? Борис прервал великого князя: - Ты нас, брате, не кори. Мы при тебе и в своих уделах чужаками живем! - В чем же? - Обид наших не ведаешь? - вмешался Андрей. - Коли так, братья, тогда ведите в хоромы да за столом и выскажетесь, - ответил великий князь и первым вошел в трапезную. Когда уселись, Иван разлил мед по чашам. - Вот теперь я вас слушать буду, какие обиды чинил и в чем грехи мои? - спросил чуть охрипшим голосом. - Все, все высказывайте, братья мои единоутробные, и пусть Господь нам судьей будет. В трапезной мрачно и темно. Девка внесла зажженную свечу. Воск оплавлялся, стекал в поставец. Огонек выхватывал лица князей, бородатые, насупленные. Иван провел по волосам пятерней. - Так кто из вас начнет, ты, Борис, или ты, Андрей? Отрезав от куска вяленой солонины краешек, князь Иван сосредоточенно пожевал. - Доколь, государь, ты на нас свысока глядеть будешь, в скудости нас морить? Аль мы безродны? - не сказал, выкрикнул Андрей. Борис вмешался: - А что и говорить, разве не ты нас обидел, когда удел брата Юрия на себя брал, нас ни во что не посчитал? - Истинны слова Андрея. Москва все на себя взяла, нас подмяла. Углич и Волоцк обидела. Аль мы чужие? - О-хо-хо, братья мои разлюбезные. - Иван руками развел. - Ежели только в этом ваши обиды, готов повиниться и от удела Юрия земли вам передать. Но я правом великого князя пользовался. - А еще и в том, что ноне Новгород Великий на себя берешь как отчину! - снова прокричал Андрей. - Коли так, от отчины той и к нашим уделам не грех прирезать! - О Новгороде Великом говоришь - так хочу сказать вам, братья, того медведя мы еще не убили. Почто же делим шкуру живого?.. К полночи споры унялись, князья успокоились. Не раз дворовые свечи меняли, по Великим Лукам первые петухи проголосили. - Брат наш великий князь Московский, государь, - потеребив растрепанную бороду, примиряюще промолвил Андрей, - мы, князья удельные, и наши дружины с тобой и с твоими полками и в радостные, и в горестные дни завсегда заодно будем. А что вина наша, так ты уж прости. Эвон, конь о четырех ногах и тот засекается. |