Книга Свое время, страница 10 – Яна Дубинянская

Подошла официантка в белом фартучке, с улыбчивыми ямочками на бело-розовых щеках, выслушала, ничего не записывая, поток нестройных заказов (Вере хотелось только жасминового чаю, но Красоткин взял и местной наливки, и шампанского на всех) и удалилась, чтобы вернуться с подносом практически через минуту. Ее появление отвлекло всех от обсуждения судеб литературы; в паузе взорвались хохотом и застучали, вставая, тяжелыми стульями студентики за столиком у входа, и Вера следила сквозь мелькание проворных девичьих рук в кружевных манжетах, как пестрая молодая компания уходит, а их место победно занимают вошедшие счастливцы. В ладонь ткнулась холодная округ­лость стекла, и взгляд скакнул, переключаясь на близкий круг. Золотистая наливка в узких миниатюрных склянках, пузырьки шампанского, переливающиеся волоски в бороде Берштейна.

— Милая Верочка!..

Она вскинулась недоуменно, и вспомнила, и пожалела, потому что мгновение назад понадеялась искренне, будто все они забыли.

— Я знаю, — кивнул Берштейн, заглядывая ей в глаза и глубже; в такие секунды не оставалось ни тени сомнения, что он гений, высшее существо, не отсюда. — Многие женщины, которым уже не семнадцать, предпочли бы навсегда забыть про этот день. Но, Вера! — голос его возвысился, — ты ведь не женщина, ты Поэт. А поэт не имеет возраста. Это с одной стороны…

Он хитро, чисто по-берштейновски сощурился и продолжил:

— А с другой — день появления на свет поэта есть праздник для человечества. Мы не имеем права за это не выпить. За тебя, Верочка!

— Браво! — закричал Скуркис, непонятно, то ли самому тосту, то ли его адресатке; звон бокалов и Машенькин смех подхватили его возглас, и дальше, как только все выпили, беседа потекла привычным ручьем:

— А вы слышали, NN все-таки бросил свою старую толстую жену.

— Да что ты говоришь, Машенька?!

— У него образовался роман с одной юной поэтессой… вон, Вера ее знает. Такая Катенька.

— Мы все ее знаем. Особенно Берштейн.

— Скуркис, ты циник и брутальное чудовище!

— А что я сказал?

— Ничего он такого не сказал. Я действительно знаю Катю, даже, помнится, рекомендовал ее… Прекрасный поэт! Машенька, дорогая, ты что-то путаешь, у нее не может быть ничего общего с NN…

Рокочущий контрабас, лязгающие ударные, заливистая скрипка, приглушенная виолончель… Как хорошо и красиво, если не вслушиваться в слова. Кажется, прозвучал еще один тост, Вера пригубила наливку из узкой, почти аптекарской склянки тонкого стекла — склянка в «Склянке», чудесно, так, наверное, и задумано, — мягкий жар опалил горло, по всему телу разлилось ленивое тепло, и время остановилось, и пускай, она была согласна, чтобы так продолжалось всегда. Какие они милые, как я их всех люблю. Как замечательно, что они (интересно, кто? — Берштейн, Машенька, Скуркис?.. а впрочем, неважно) не забыли про мой день рождения. Какое чудо, что мы нужны хотя бы друг другу. Мы сами и наши стихи…

— А между прочим, начало через семь минут.

— Ну и что? Пока народ соберется, пока местные отчитают…

— Приличный поэт, как и приличная девушка, никогда не приходит вовремя.

— Ты не похож на приличную девушку, Красоткин! Нет, правда, мальчики. Мы, конечно, хорошо сидим, но неудобно перед организаторами…

— Организаторам точно все равно. У них сейчас банкет.

— Серьезно?

— Для избранных. Нас не пригласили.

— Жора, только не надо завидовать! Попроси лучше счет.

— Машенька, ты чудо…

— Кто-нибудь знает, далеко оно, это кафе? Как вообще туда идти?

— А мы сейчас у барышни спросим.

Пока бело-розовая официантка подробно и приветливо разъясняла, как пройти в артистическое кафе, где уже, наверное, в эту минуту начинались чтения, Вера допила янтарную наливку и посмотрела сквозь пустую склянку на светильник, изогнувшийся в вопросительный знак. А может, не стоило отказываться читать в том кафе, сейчас пошли бы вместе, и чудесный вечер продолжился бы самым естественным и прекрасным образом… Нет. Я устала, я хочу домой.

Домой — означало в полуподвальный хостел в самом историческом сердце города: Машенька и Красоткин обнаружили это аутентичное и недорогое место несколько лет назад, чем немало гордились — и с тех пор вся столичная поэтическая компания останавливалась только здесь. Вера снимала комнату на троих с девочками, Аглаей и Катей. Боже мой, как все-таки неудобно, теперь придется объяснять им, почему не осталась их послушать, а если говорить про день рождения, то нужно выставить что-нибудь хотя бы к чаю… Не забыть бы купить по дороге.

Дорогу в хостел она, кстати, не помнила. Совсем.

Они вышли на воздух, в мглистую и кромешную темноту. Кажется, сильно похолодало, а может, просто казалось по контрасту к внутреннему теплу. Скуркис, Красоткин и Машенька тут же задымили сигаретами, а Берштейн обстоятельно прикурил свою знаменитую трубку.

— Кстати, сегодня приезжает Маркович, — сказал, затягиваясь, Скуркис. — Надо будет с ним выпить.

Машенька с Красоткиным переглянулись и рассмеялись, словно школьники.

— А что? Помню, мы с ним как-то в конце девяностых… Его тогда никто не знал.

— Я думаю! Сколько ему вообще лет? Тридцать пять, сорок?

— Не больше уж точно.

— Машенька, ты прелестное чудовище. По-твоему, я настолько стар?

— По-моему, Скуркис, ты чудо. Между прочим, я видела в программе встречу с Марковичем. Кажется в субботу, да, Миш? Я бы сходила, талантливый мальчик. И главное, очень умный.

— Потому и не бедный.

— Красоткин, вот только не завидуй!

— Господа, — возвысил голос Берштейн, и арочное эхо сдвоило звук. — Все это весьма увлекательно, однако нам пора идти. Верусик, вот тебе моя рука, почту за честь.

— Я в хостел, — виноватой скороговоркой сказала она. — Устала… Голова болит.

Любой на его месте стал бы настаивать, уговаривать — но не мудрый Берштейн; он понимающе кивнул, опуская руку, и Вера слабо улыбнулась в приливе благодарности.

— Не заблудишься?

— Я провожу, — вмешался Скуркис. — Начинайте без меня.

Машенька засмеялась:

— Там давно уже начали без нас.

Длинный арочный пролет миновали вместе, а затем пу­ти разошлись в противоположных направлениях, и звонкая оркестровка голосов поэтической компании удалилась, растворяясь в скупых звуках притихшего к вечеру города. Где-то продребезжал трамвай, заплакал ребенок, за одним из окон, мимо которого они проходили, пробубнил что-то неуместный телевизор. Брусчатка под ногами усиливала до явственного ритмичного стука их со Скуркисом шаги. Внутри еще теплился остаточный жар со дна янтарной склянки, и прийти домой, и лечь спать… все хорошо.