Онлайн книга «Женщина на кресте»
|
Скоро Шемиот-отец уехал. Целуя руку Алине, он шепнул: – Приезжайте ко мне завтра, Ли… Она затрепетала от радости, не смея спросить, чем же он занят сегодня? Все провожали Шемиота-отца в переднюю. В глубокой тоске Алина вернулась на место к столу. Христина и Юлий целовались, любуясь панорамой города. Полуденное солнце ярко освещало снег на крышах. Верхушки деревьев и труб бросали неподвижные то короткие, то длинные тени, Птицы часто пролетали над этим каменным морем. Небо было того неприятно-голубоватого цвета, который напоминает плохую акварель. «Что мне делать до вечера? – подумала Алина, изнемогая от тоски. – Как странно… многое изменилось в моей жизни, но это не повлекло за собою внешних перемен. По-прежнему я боюсь пойти к Генриху без его позволения и большую часть дня совсем одна… Генрих логичен, предлагая мне переехать к нему… По крайней мере, я была бы с ним неразлучна… Мы могли бы уехать путешествовать… и потом, после слов доктора Мирского, я вижу, что репутация моя подорвана.» Христина чему-то нервно смеялась. Юлий старался поцеловать ее в шею. Он усвоил себе неприятно-развязный, едва не наглый тон с Христиной. Это удивляло Алину. Витольд пришел, неся на подносе маленькую спиртовку. – Как хотите, господа… но я еще сварю кофе по-турецки… Покуда он возился с ним на столе, с которого горничная не сняла еще остатки пломбира, фрукты, ликер, Алина не издала ни звука. Тоска, тоска… – Вам налить, Алина? – Нет, благодарю… – Это жаль. Кофе превосходен. Однако Витольд оставил сейчас же свою чашечку, облепленную кофейной пеной, и скрылся. Он торопился к Мисси Потоцкой, которой назначил свидание на вернисаже. Горничная убирала со стола. Юлий дразнил попугайчиков. Христина подсела к подруге. – Ты молчишь, Алина?… – Я немного устала… – И что думаешь о моей свадьбе?… – Я тысячу раз поздравляю тебя… Христина пожала плечами. Она бормотала сквозь зубы, что вышла замуж, так как жизнь с Витольдом невыносима. Сам же Юлий не внушает ей слишком большого отвращения, и потом выполнять механически роль жены… – Все это не то, Алина… Я поступила, как те женщины, которые, любя одного, идут на содержание к другому… Генрих Шемиот сам открыл двери Алине. – Я один, Ли… – сказал он, не давая ей времени поздороваться, – Юлий и Христина в имении… Лакея я отпустил на сегодня. Он поднял ее вуалетку, мокрую от снега, и, целуя медленно в губы: – Милая Ли… Она бормотала, задыхаясь: – О Генрих… я так счастлива, я думала, умру от волнения, когда я звонила у твоей двери… В его кабинете все было так же, как при Кларе. Та же лампа под абажуром из белых бисерных нитей освещала зеленый мраморный письменный прибор, и разрезанную английскую книгу, и чудесную свежую сирень, нежно белевшую на тумбе. Тот же мраморный Данте задумчиво ждал Беатриче, и тот же запах мускуса, амбры и розы из всех складок портьер, ковра, самого Шемиота. Они снова обнялись. – Как ты мило одета… Она улыбнулась. – Если ты доволен. Это было действительно изящное платье бледно-голубого цвета с серебряным кружевом, падающим спереди легко и просто. На плечах крылышки из того же кружева, низкий вырез и узкий длинный рукав, и узкая бархотка под грудью. Восемь гофрированных оборочек внизу платья производили легкое frou-frou при движениях Алины. Шемиот учтиво слушал ее. Ощущение оторванности от всего мира рождало в нем жажду страсти и жестокости. Он сознавался себе, что еще ни с одной женщиной не испытывал ничего подобного. Как всегда, в нем поднялась сначала жалость к Алине, жалость увеличила желание, а желание ослабило волю. Выражение его глаз изменилось. Оно было так же нежно, как и раньше, но в нем сквозила ирония, смешанная с торжеством собственника. Он сказал: – Знаете, дорогая… я привез вам из имения… О… я не хочу быть смешным… я не нахожу это подарком… я привез вам, Ли, розги. Краска медленно залила ее лицо. Она возразила сдержанно: – Какая неуместная шутка… – Но это менее всего шутка, Алина! – В таком случае… Нет, право же… я не хочу думать о вас дурно, Генрих… возьмите свои слова обратно. Он слегка улыбнулся. Она испугалась замкнутого и холодного выражения его глаз. Она обняла его крепко, лепеча: «Нет, нет, сегодня пусть он не наказывает ее… сегодня нет…» – Почему?… И он снял ее руку со своих плеч. – Почему сегодня. Ли, вы так малопослушны?… – Потому что сегодня я ни в чем не виновата перед вами, Генрих… – Очень хорошо. Длина… Предположим, что я накажу вас… ради своего каприза?… Она содрогнулись. Как он раскрывал свои карты с очаровательной легкостью?… Но она не хотела подобных оскорбительных признаний! Она прошептала с отчаянием: – Нет, нет… – Вы не логичны… Она зарыдала от стыда и горя. Тогда она была виновата… но теперь она не виновата… а ради его удовольствия – это так унизительно, так ужасно. Она бросилась перед ним на колени, не понимая, что своим отчаянием, слезами и мольбами удваивает его желание. Шемиот сказал ей с обычной учтивостью: – Эту сцену я давно предвидел, Алина… я знал все ваши возражения и упреки… я знал, что вы поступите именно так… своевольно и необдуманно. Сегодня у вас нет другой вины передо мной, кроме вины протеста… Но это очень тяжкая вина, Алина… Она подняла на него робкие глаза, улыбнулась сквозь слезы и пробормотала: – Я обязана верить вам, Генрих… Теперь она радовалась… Правда, где-то вне ее сознания, не задевая души и не задерживаясь и памяти, у нее скользнула мысль, что они оба лгут друг другу и она катится куда-то на дно, в грязь, но это было смутно, безболезненно и мгновенно. Шемиот не хотел помочь ей. Он только отдал Алине бронзовый ключик от шкапчика, в котором хранились его ценные вещи и бумаги… Она плакала, а Шемиот спокойно следил за ее движениями и любил ее больше всего на свете. Алина не могла бы объяснить, почему так уверенно она узнала, что ей нужно сделать сейчас и почему она инстинктивно угадывала ту форму своего повиновения, которая особенно волновала бы Шемиота. Так, она сама увидала хрустальную вазу стиля ампир с двумя ручками по бокам и плоским, словно срезанным, горлышком. На ней было два белых матовых медальона, где золотые монограммы Шемиота перевивались фиалками. |