Онлайн книга «Еврейская сага. Книга 3. Крушение надежд»
|
40. Поджог синагоги
Приехал на дачу к Моне Алеша Гинзбург: — Монька, хочу пожить у тебя несколько дней. Буду писать стихи вдали от городской суеты, настоящие стихи, а не эпиграммы… Осенней ночью они с Моней сидели вдвоем за бутылкой коньяка, Моня вспоминал недавний загул: — Говорил я тебе, что от фестиваля молодежи у нас останутся следы. Взять хоть этих охламонов хиппи. Увидел я их в действии. В их движении, по-моему, главное — безграничное блядство. Но как хороши эти юные бляди! Представляешь, они сказали, что научились разнообразному искусству секса в райкоме комсомола! Я сочинил новый анекдот: хозяйка публичного дома решила выдвинуть кого-нибудь из своих проституток в комсомол и рекомендует одну из них: «Руфочка, ты у нас самая популярная, все клиенты хвалят твое обслуживание. Мы решили рекомендовать тебя в комсомол». Руфочка смущенно отвечает: «Что вы, мадам, в какой комсомол? Меня мама и к вам-то не хотела отпускать». Алеша рассмеялся и спросил: — Ну и что ты нашел в этих молоденьких поблядушках? Дуры, наверное… Моня глотнул коньяк, согласился: — Интеллект в их головках не ночевал, дуры дурами. Но зато какая длина бедра! Алеша усмехнулся, ему хотелось говорить о поэзии: — Сколько ж в тебе, Монька, похоти! Сегодня я гулял по вашей Малаховке и написал про евреев, хотел, чтобы в стихотворении присутствовал такой обобщенный образ. — Ну, извини, старик, что я заболтался. Ну-ка, прочти. Малаховка Когда душа моя в тисках
Страданья и сомнения,
Когда пульсируют в висках
То грусть, то сожаления,
Тогда люблю я побродить
Средь жителей Малаховки,
В беседах с ними находить
Их остроумья маковки.
Все, что они ни говорят,
Про дело иль безделье,
Все — нескончаемый каскад
Еврейского веселья.
Его сумели проносить
Через века изгнания;
И стыдно мне при них грустить
И привлекать внимание.
Я за столом у них сижу,
Меня зазвали лакомки.
И бодрость вновь я нахожу
Средь жителей Малаховки.
За разговорами у них,
За рыбой фаршированной,
Я слушаю, и я притих,
Сижу, как зачарованный.
Ведут беседы с хитрецой
И с угощеньем лакомым.
Куриным супом и мацой,
И гоменташем маковым.
И о судьбе, и о делах
Проходит речь пространная,
И вспоминается в речах
Земля обетованная.
И их история встает
Передо мной незримо —
Как изгоняли их народ
Из стен Иерусалима.
И как столетья протекли,
Бесправные, голодные,
Но сохранить они смогли
Свои черты народные.
Терпели предки тех людей
Погромы, унижения,
Но не теряли их корней
Потомков поколения.
И заражаюсь я от них
Примером их веселия,
И забываю дум своих
И грусть, и сожаления.
Моня слушал и довольно улыбался: — У нас ведь на еврейские темы ничего не публикуют. Но в самиздатском журнале «Евреи в СССР» будут рады это напечатать. А среди малаховцев мне придется распространить самому. Но все-таки идеализация жизни евреев — это твое поэтическое преувеличение. Всю малаховскую кодлу ты не знаешь. Евреям в Малаховке живется не так уж весело. Сохранять свой юмор и еврейское достоинство им не просто. В это время с улицы послышались отдаленные крики и в окнах засветились и задрожали всполохи огня. Моня подошел к окну: — Алешка, пожар! Горит где-то рядом! Бежим туда! Они выскочили на улицу и побежали в направлении огня и криков — горела малаховская синагога [62]. Пламя уже охватило стены, вверх валил густой дым. На свет пламени и запах дыма сбежались ближайшие жители, вызвали пожарную команду и пытались спасти деревянное здание, обливая водой из ведер. Больше всех суетился и бегал с ведрами русский паренек Миша. Моня спросил его: — Что случилось? — Дядя Моня, поджог! Я сам видел двух убегавших поджигателей. Погнался было за ними, да где там. Вернулся помогать тушить. Неподалеку у забора лежала сторожиха, укутанная в ватник. Она тяжело хватала воздух ртом, задыхалась от дыма. Люди оттащили ее в сторону, и Алеша, как умел, делал ей искусственное дыхание. Прибежали раввин и верующие старики-евреи, они размахивали руками и хватались за головы: — Ой, вэй!.. Какое горе, какое горе на нашу голову!.. Ой, вэй!.. Наша синагога, наша Тора, наша древняя Тора!.. Раввин особенно убивался, рвал свою длинную бороду, плакал: — Наша Тора сохранилась в испанском изгнании, ее спасли от фашистского поджога… А теперь она погибнет! Ой, вей!.. Рядом с ними стоял Наум Коган и с горечью тряс давно ослабевшими кулаками: — Эх, если бы я мог задержать на две-три минуты дыхание, я бы спас Тору. Нет в моей груди прежней силы, не могу я глубоко вдохнуть. Моня быстро спросил: — Что надо сделать, чтобы спасти Тору? Коган недоверчиво посмотрел на него: — Вы, вы хотите попробовать? — Я могу задержать дыхание. Что надо? — Надо облиться холодной водой и глубоко вдохнуть, задержать дыхание, зажмурится и быстро кидаться внутрь сквозь огонь. Пока горят только стены, крышу еще не охватило, внутри огня еще нет. Но это страшно опасно. — Я сделаю, — Моня схватил ведро воды, облился с головы до ног и крикнул старикам: — Где хранится ваша Тора? — Там, там, — раввин дрожащими руками указал направление. — В шкафу у восточной стены [63]. Вот ключ к шкафу, она заперта. Моня кинулся в дверь прямо через огонь. Все замерли от ужаса — языки пламени стремительно ползли по стенам и подходили к крыше. Через три минуты появился задыхающийся Моня со свитком в руках. Только он успел выскочить, как за его спиной рухнула крыша. Он едва дышал, кашлял от дыма, у него обгорели волосы и кисти рук. Раввин выхватил свиток, прижал к груди и целовал, как ребенка. А старики плакали, хватали края мокрой одежды Мони, целовали их и кричали: |