Книга Одуванчики в инее, страница 44 – Маргарита Зверева

– Просто так, – добавила мама, заметив мои метания. – Захотелось провести с тобой время. Можно? – спросила она с легким надрывом.

Наконец еще слегка недоверчивая улыбка расползлась по моему лицу.

– Да… Да… – заволновался я. – Я сейчас! Сейчас!

И бросился раздеваться.

На улице сквозь серое, угрюмое небо местами прорывался разодранный на длинные огненные куски закат. Снег не шел, и не шел даже дождь, и воздух без препятствий разливался над блестящими крышами города. Мелкие птицы пользовались моментом и стремглав пролетали от одного убежища к другому, а внизу, на сырой земле нашего двора, стоял Мистер Икс и неподвижно смотрел вверх. Может быть, он ждал луны, слишком давно не почитавшей нас своим присутствием. А может, просто любовался разыгрывающейся на небе симфонией.

Мы молча поедали сухую шарлотку и запивали ее теплым какао, иногда переглядываясь и застенчиво улыбаясь друг другу. Мне не хотелось говорить лишь бы что, дабы не нарушать волшебство этого столь редкого момента, но завести разговор про папу я не решался. Всегда, когда я смотрел на маму, мне хотелось поговорить о папе, но я уже давно не предпринимал никаких попыток в этом направлении, потому что подобные вопросы только раздражали и расстраивали маму до слез. И тем не менее. Тем не менее мне всегда казалось, что мамы не может быть без папы, и что раз его нет, то нет отчасти и ее.

– Василек мне рассказал, что ты здорово напугалась тогда… когда меня увезли на «Скорой», – проговорил я наконец, и она отвела взгляд. – Прости, пожалуйста. Я не хотел.

– Понятно, что ты не хотел. Давай уже не будем об этом. Слава богу, все обошлось.

Голос ее был грустным. К сожалению, он был грустным, даже когда она была во вполне веселом настроении. Но сейчас она и не была веселой, сейчас она была задумчивой.

– И еще он сказал, что ты тогда пила чай с мамой Пантика и… и Лялькой Кукаразовой, – продолжил я, нервно затеребив свою чашку.

Мама пожала плечами.

– Да? Ну да, может быть. Толком не помню.

– Как? Совсем не помнишь? – расстроился я.

– Ну, я помню, что вроде пила с ними чай, они как-то меня успокаивали. Я особо не слушала.

Она склонила голову набок и прищурилась.

– А что такое? Почему это тебя так интересует?

Я засмущался.

– Да, так… Просто с Лялькой Кукаразовой никто из ба… из других женщин обычно не общается. Интересно, какая она.

Мама отстраненно поковырялась в пироге.

– По-моему, вполне приятная. Квартира у нее красивая.

– Не правда ли? – чуть не вскрикнул я, и мама удивленно посмотрела на меня. – Тебе понравилось?

– Ну… Ну да…

– Хочешь, мы у нас тоже так красиво сделаем?

Она обвела меня каким-то странным взглядом.

– Тебе кажется, что у нас некрасиво?

– Нет, красиво, конечно! – заверил я ее энергично. – Просто у Ляльки Кукаразовой так… особенно.

Тут мне бросился в глаза скудный букетик, и в груди что-то кольнуло. Мама выглядела совсем поникшей. Я вскочил, оббежал стол и крепко обнял ее за шею.

– У нас очень хорошо, – прошептал я ей в ухо. – Правда! Мне просто интересно было, о чем вы говорили. – Я медленно отпустил ее и снова сел на свое место. – Но это не так уж и важно. Я, знаешь, что давно уже хотел спросить тебя? – Она подняла на меня вопросительный взгляд. – Какая была твоя любимая книжка в детстве?

– Любимая книжка?

Я сам того не ожидал, но мама вдруг улыбнулась. Не так вымученно сквозь непроницаемую меланхолию, как обычно, а просто радостно улыбнулась. Сердце мое заколотилось от счастья.

– О том, как дети через шкаф попадают в другой мир, – мечтательно проговорила она. – В Нарнию. Да, так она называлась «Хроники Нарнии». Кто же ее написал?

– Льюис, – выпалил я, как из пистолета. – Клайв Стейплз Льюис.

– Да… Я долго представляла себе, что тоже могу пробраться туда. Через шкаф, который стоял в моей комнате.

От восторга я привстал и снова опустился на стул, поджав под себя одну ногу.

– Я тоже! Я тоже люблю представлять себе, что могу попасть туда через шкаф!

– Через какой? – спросила мама, наклонившись ко мне с заговорщическим выражением лица.

– Тот набитый в коридоре, – рассмеялся я почему-то.

– Да, очень подходящий, как по мне, – сказала мама и вдруг вся засветилась. – А хочешь, мы сегодня устроим вечер сказок? Сядем на диван и будем читать «Хроники Нарнии» до самой ночи?

У меня прямо перехватило дыхание. В нестрашном смысле и ненадолго, без надобности в баллончике.

– Вы же сегодня встречаетесь у тети Светы, – нехотя напомнил я ей шепотом.

Мама брезгливо мотнула головой и встала.

– Ничего страшного. Думаю, не сильно по мне скучать будут. – Она уже направилась в мою комнату. – Где там у тебя эта книжка? Или ты не хочешь?

Вне себя от радости я бросился ей вдогонку.

– Хочу! Хочу, конечно! Еще как хочу!

О том вечере я написал длинное письмо папе. Длинное и сбивчивое, полное надежды сам не знаю на что. Мне казалось, что стоит открыть старый шкаф в коридоре, и я окажусь в Нарнии. Что стоит открыть форточку, и в нее непременно залетит Джек. Что стоит выбросить письмо в окно, и оно долетит до папы, и он ответит. И вернется. Но я ничего такого не сделал. Я был так счастлив, что мне хватало одной веры в то, что все возможно.

Тучи совсем растянулись, и звезды горели на по-зимнему глубоком, таинственном небосклоне, и мне казалось… о да, в тот вечер мне казалось, что я никогда не вырасту.

Леонард Альфредович Кунст, художник, лауреат премии Пирожкова

Полноватый, лысоватый дядя со сдвинутыми бровями сидит в темно-синем кожаном кресле в просторном вестибюле и озирается с важно-скучающим видом.

Вы ожидаете, что я сейчас буду слюни распускать по поводу душевных порывов и высокого искусства? Конечно, каждый художник хочет в первую очередь войти в историю. В энциклопедии, если вам так угодно. Для этого и интервью пригодны, хотя лучше даже не начинать говорить о тех, кто их берет. (С приподнятой бровью рассматривает отполированные ногти на одной руке.) Запускают к нам всяких дуралеев, любимая картина которых «Утро в сосновом лесу», а любимый художник Айвазовский. (Закатывает маленькие глаза.)

Айвазовский? Так он только воду рисовать умел. Больше ничего. Но от кого же, как не от этого романтика, серой массе тащиться?

(Привстает в возмущении.) Это я-то с неуважением?! Да, как раз я-то очень даже с большим уважением к народу отношусь! Но дураков патриотично-безмозглых я к своему народу не отношу. Которые отовсюду там со своими нравственными ценностями и Айвазовскими прут. Это пережитки и выродки, облизывающие доски и лбы об пол разбивающие перед старыми тряпками. Мозги у них промытые, а это, сами знаете, что и какие времена напоминает.