Книга Одна жизнь – два мира, страница 159 – Нина Алексеева

Мы не смогли достать отдельное купе и взяли общие сидячие места в первом классе: ждать следующего поезда мы не могли, нас уже ждали. Сидевшие вокруг нас люди по характеру и по внешнему виду крепко отличались от прежней публики.

Первое, что бросилось в глаза, — это многоречивость местного населения, громкие голоса, энергичная жестикуляция и певучесть речи. Настолько этот язык показался мне знакомым, будто когда-то в далеком детстве я изучала его, что, обернувшись к Кириллу, я вдруг заявила:

— Даю слово, что через полгода буду говорить по-испански!

И в самом деле, я совершенно отчетливо отделяла слово от слова, что, несмотря на все прилагаемые усилия, совершенно не могла сделать с английским. И странное это чувство знакомства звуков незнакомого языка создало какое-то теплое чувство к окружающим.

С тех пор как наша группа покинула борт советского парохода и мы очутилась в чужом, незнакомом океане, чувство заброшенности не покидало нас: все было красиво, богато, но холодно. А вот здесь, среди пыли, грязи и обнаженной до предела бедности, послышалось что-то теплое, сердечное.

Поезд дернулся туда-сюда и остановился, из окна теперь глядела еще более неприглядная картина: разбросанные там и сям глиняные, ничем не защищенные халупы, которые накалялись, трескались от зноя и разваливались. Босоногая толпа ринулась к поезду с кульками, с узлами и чемоданами первобытного происхождения.

К нам в купе вошли чиновники таможни. Наш багаж, кажется, никто до сих пор не проверял, а вот здесь вдруг решили. Предложили открыть чемоданы.

Кирилл стал что-то объяснять, они вежливо предложили пригласить говорящую по-русски леди. Явилась «леди». Худая и прыщавая, она стеснялась говорить по-русски, почти как я, если бы пришлось говорить по-китайски:

— Откройте, пожалуйста, чемоданы мы хотим проверить, не везете ли вы водку, вино, папиросы.

В одном чемодане были книги, школьные учебники детей, это их заинтересовало больше всего. Они разворачивали, разглядывали и показывали друг другу фотографии наших вождей.

Вдруг кто-то нашел в чемодане длинную белую бумажную ленту шириной в несколько сантиметров с какими то непонятными иероглифами, лица у всех стали серьезными, и передавая из рук в руки все стали разглядывать ее с нескрываемым интересом, чуть не пробуя на язык. Когда они начали что-то записывать в книжку, по-видимому решив конфисковать эту «контрабанду», я не выдержала и рассмеялась:

— Передайте этим господам, что это просто сувенир, на ленте запись сейсмической обсерватории Лос-Анджелеса.

Кто-то постарше виновато откозырял и поезд тронулся.

Подошел проводник-негр:

— Мистер, — обратился он к Кириллу, — у меня для вас есть отдельное купе, разрешите я перенесу туда ваш багаж.

Это было как нельзя кстати. Жара усиливалась. Усталость от длинного путешествия давала себя знать, и страшно хотелось отдыха и уединения.

Дорога тянулась по ровной как стол безводной пустыне, поросшей скудной растительностью, главным образом кактусами; впервые в жизни я увидела такое разнообразие кактусов, то поодиночке, то группами разбросанных по горячему, выжженному немилосердным солнцем плато. Мертвый песок, мертвые холмы, мертвая земля застыла, как бы испугавшись ослепительных до боли в глазах лучей солнца.

В вагоне становилось нестерпимо жарко, бешено вертелся вентилятор, разгоняя раскаленный, как в печи, воздух. Мы постепенно начали снимать одежду, дети перекатывались с дивана на диван в одних трусиках, не помогала и вода из графина со льдом. Мороженное, холодные напитки, казалось, только усиливали жажду, и хоть бы струйка холодного воздуха!

Надев темные очки, я смотрела в окно.

— Господи, какая же здесь грусть, а представляете, каково путешествовать по Африке, да еще на верблюдах!

И вдруг я чуть не пробила окно.

Вдоль железнодорожной линии двигался осел; на спине его сидел человек в огромной соломенной шляпе с переброшенным через плечо рядном (здесь это называется «серапе»), руки висели безжизненно, как плети, а ноги беспомощно болтались в ритм ленивого движения осла.

— Мама, этот человек заблудился!!! Он здесь погибнет! Давай попросим остановить поезд и взять его, — попросил Володя, но осел со своим пассажиром уже остался далеко позади.

Картина была так однообразна, что, казалось, поезд не движется, а стоит на одном и том же месте. Но вот он основательно дернул и остановился.

— Тоже мне заграничные поезда, а дергает, как настоящий наш Максимка, — засмеялся Кирилл.

Вдоль состава бежали маленькие ребятишки и отчаянно просили копеечку.

— Синьор, пор фавор, уно центавито, уно центавито ^[13]! — доносились вокруг поезда звонкие детские голоса. Мимо окна промчалось босоногое, с длинными растрепанными волосами создание, черная длинная тряпка обматывала тщедушное детское тельце и тащилась по земле как шлейф.

На пороге полуразвалившейся хижины с единственной дверью и без окон сидела женщина с длинными распущенными волосами с младенцем на руках; вдоль поезда бежала к ней другая, видно только что приехавшая, она споткнулась о рельсы, упала и выронила лукошко. Вокруг разлетелись, как крупинки золота, зерна кукурузы, бедняга бросилась собирать их по зернышку, а я наблюдая за ней, дрожала от страха, боясь, что, когда поезд тронется, она не успеет отскочить.

Я никак не могла прийти в себя, мне трудно было понять, не сон ли это, неужели правда, что на земле существует еще вот такая нищета? Именно нищета, а не просто бедность. И как это возможно, чтобы возле такой богатой причесанной, прилизанной, подстриженной под гребешок Америки существовала такая беспросветная нужда.

Даже на лицах наших детей было чувство жалости и сожаления.

Ведь это чудовищно несправедливо, и впервые меня охватило чувство, что вот это и есть настоящая жизнь, а там сладкая конфетная коробка, игрушечные домики. Там кругом мишура, рекламы, витрины, блестящие медяшки украшений, джусы, джазы, чудовищная бутафория. Мне даже показалось, что были мы в какой-то нереальной, выдуманной стране и что один хороший дождь смоет всю эту мишуру, слиняют краски, сползут карточные домики, и вместо всего виденного останется бесформенная куча мусора.

А здесь настоящая, голая, но настоящая, первобытная, уходящая босыми ногами глубоко в землю жизнь. Дождь пойдет, напоит землю, вздохнет могучей грудью и заживет уснувшая пустыня, зацветет всей полнотой своих нетронутых материнских сил раскаленная земля.

— Грасияс, синьор, мучиас грасиас ^[14]! — доносился детский голосок.