Книга Одна жизнь – два мира, страница 174 – Нина Алексеева

Я сидела между Левой Тройницким и военным атташе Савин-Лазаревым. Мара Тройницкая, жена Левы, на банкет не пришла, укладывалась перед поездкой, жена Савин-Лазарева, с тех пор как приехала из Советского Союза, еще не акклиматизировалась в Мексике, так он сказал.

Были Никольская, Окорокова и многие другие, всех даже не припомню.

Банкет прошел пышно и очень торжественно. Сыграли советский, польский и мексиканский гимны. Выступили представители различных организаций. С самой блестящей речью выступил Уманский, ему устроили овацию, фотографировали без конца; репортеры носились повсюду, как будто старались уловить каждое сказанное слово.

Вино лилось рекой, взоры всех были обращены к нашему столу, это было утомительно и хотелось, чтобы поскорее кончились эти торжества.

Часов в десять вечера торжественная часть закончилась.

Уманские, с трудом отбиваясь от окруживших их гостей, журналистов, фотографов, старались выбраться из толпы. Мы подошли к ним попрощаться.

— Рая Михайловна, вы сегодня в хорошем настроении, — заметила я.

— Завтра утром вылетаем, — улыбнулась она.

— Да, — спохватился вдруг Константин Александрович, — самолет нам дали военный на восемнадцать человек, в нем вальс танцевать можно. Может, надумаете?

— Константин Александрович, кто же за несколько часов до полета предлагает?

— Ну что с вами поделаешь!

Рая Михайловна пригласила нас к себе на бридж.

— Рая Михайловна, вы ведь знаете, что я терпеть не могу карты и ничегошеньки в этой игре не понимаю. С вашего разрешения мы приедем вас провожать, скажите только, к которому часу.

— Вылетаем мы в пять, значит, выезжать надо в четыре, ей-богу, не советую вам вскакивать в такую рань. Нет-нет, спите спокойно у нас и так много провожатых. Но в Акапулько, как только вернусь, мы едем вместе.

Мы распрощались, пожелали им счастливого полета, успеха в работе и скорого возвращения.

Последний раз промелькнуло капризное припухшее лицо Раи Михайловны в дверях банкетного зала ресторана Сан-Суси, направляясь к машине, она, улыбаясь, махнула нам перчаткой.

Рано утром раздался звонок, Кирилла срочно вызывали в посольство.

Как только Кирилл ушел, я начала одеваться, дети еще мирно спали. Что могло случиться? Может быть, потребовалось что-то срочно выяснить, нервничала я. Вдруг раздался звонок от Кирилла:

— Приезжай, приезжай немедленно! — каким-то незнакомым, чужим голосом произнес Кирилл. В это мгновение в комнату вбежала хозяйка, она слышала по радио:

— Иссусе Мариа, уна коса терибли ^[18], — бормотала она. Оставив детей на ее попечение, я уже летела в посольство.

Как-то сразу всплыли в памяти все разговоры с Раей Михайловной, почему она так много говорила о смерти: «Если нужно, я поеду и подохну вместе с Костей», «Поверьте, у меня к этой поездке не лежит душа, добром она не кончится».

Когда шли бесконечные переговоры о самолете, на котором они должны были лететь, она говорила: «Вы подумайте, никак не договорятся, на каком самолете нам лететь! Какая разница, на каком мы разобьемся». Однажды она даже выпалила: «Уманским все равно своей смертью не помирать!», что я отнесла на счет ее болезненно-нервного состояния. Чувство обреченности не покидало ее. Константин Александрович на такие замечания просто отмалчивался.

Когда я вбежала во двор посольства, там царило гробовое молчание, все сотрудники были ошеломлены и подавлены.

Ко мне подошел муж с иностранцем, это был друг Раи Михайловны, игравший с ней в бридж сегодня до двух часов утра. Он сказал, когда он прощался с ними, Рая Михайловна тоже попросила его не провожать их в аэропорт, но заметила:

— Вы тот, кто вобьет последний гвоздь в крышку моего гроба.

Он также не мог понять, к чему это было сказано, и отнес ее замечание к чрезмерной нервной чувствительности.

Я спросила только:

— Как, все? — Кирилл утвердительно кивнул головой. У меня подкосились ноги, поплыли круги перед глазами, очнулась я на террасе.

Сверху доносились сдавленные стоны и плач женщин. Плакали Лида Вдовина и жена Савин-Лазерева, Валя.

Я побежала наверх. В кабинете первого секретаря сидела Лида, закрыв лицо руками, сквозь пальцы просачивались слезы, струились по рукам, губы искусаны до крови.

Я присела рядом, слова утешения трудно было подобрать. Лида застонала:

— Юра, Юрочка, ведь только утром ты был с нами. Что скажу я Мише, что скажу я Татке, — и она громко зарыдала: — Рая Михайловна счастливая, она погибла вместе с Костей, а я должна жить, для детей жить!

Меня позвала одна из женщин:

— Что-то нужно сделать, Савин-Лазарева все время теряет сознание.

Кто-то уже побежал за врачом. Я вошла в комнату военного атташе, здесь озабоченно бегала сестра с пузырьком и ватой в руках.

Валя истерично рыдала:

— Три года, три года был на фронте и остался жив, а здесь… — Она дрожала как в лихорадке, ей сделали укол, уложили на диван.

В канцелярии стояли посольские служащие, у женщин заплаканы глаза. На столе лежали черные повязки, их надо было наколоть на рукава. Увидев их, я с ужасом отшатнулась. Значит, это не сон, не просто кошмарный сон. Значит, надо надеть траур. А ведь всего несколько часов назад я стояла, разговаривала с Уманскими. Сидела за столом рядом с Левой Тройницким, с Савин-Лазаревым, мы шутили, смеялись — а сейчас их нет.

Здесь же были шофер Уманских Анатолий Гусаров и два дипкурьера, бледные взволнованные, они с трудом приходили в себя: у них на глазах произошла эта страшная катастрофа. Я укоряла себя, что поехала провожать, как будто мое присутствие могло кого-нибудь спасти.

Ко мне подошел один из дипкурьеров, попросил наколоть ему повязку, у него дрожали руки.

— Все произошло на наших глазах, — дрожащим голосом рассказывал он. — В аэропорт мы минут на пятнадцать опоздали. Юрий Вдовин ушел оформлять таможенные формальности, Константин Александрович тоже куда-то ушел. Лев Тройницкий с женой пошли пить кофе, а я остался с Раей Михайловной.

Вдруг прибежал Вдовин и сказал:

— Надо скорее садиться в самолет. Где остальные?

Мы показали на пьющих кофе. Савин-Лазарев неподалеку разговаривал с мексиканскими офицерами, которые должны были сопровождать самолет.