Онлайн книга «Хмель. Сказания о людях тайги»
|
– Я обязан явиться в министерство иностранных дел. – Не обязан. Нет! Это я тебе говорю, отец. Ты просто не можешь оборвать постромки от телеги, э, мексиканца, э, разбойника, исполосованного шрамами. Истый разбойник! Как он на богатство мое нацелился, а? – Не тронь господина Палло. Прошу тебя! – Э! А я вот трону, сударь. Еще как! На цыпочках встать перед разбойником, э? Молчи. Ни слова. Я все вижу, сударь. Он не спроста держит тебя в своих когтях, как коршун цыпушку, прости господи! И все тайна, тайна! А тайны нету, э? Как они быстро столковались со стрекозой ехидны, а? В два счета. И ты явился… за приданым. Дурак. – Отец! – Ты… ты… на меня топнул? Ты? И это мой сын, господи? И это моя кровь и плоть? – Господину Палло не нужно приданное дома Юскова. Я сказал: деньги мне нужны не для приданого. – Врешь, врешь! Чтобы этот мексиканец, э, не протянул лапу к моим сейфам, э? Врешь, врешь. – У него своих капиталов достаточно. – Капиталы? Какие же, э? Ты что-то говорил про его капиталы. Кто же он, э? Акционер? Банкир? Оружейник, э? – Профессор. – Гм, гм! Слышал, сударь. С такими капиталами, дай бог памяти, лишних штанов не купишь, Да-с! Имел честь разговаривать с профессорами духовной академии, военной, э, и Московской. – Там нет академии, в Москве. – Есть, сударь, Петровско-Разумовская. Дела имел с проректором, э, профессором. С богом, с богом! Я на капиталы профессора не посягаю. Но, э, ты же просил двадцать тысяч золотом. Э? Как это понять? – Хочу вернуть часть долга. – Часть долга? Часть?! Э? Позволь. Какого долга? – Это моя тайна, отец. – Тайна! Э? Твоя тайна? А золото мое? Э! – Если ты считаешь меня своим сыном… – Без словопререканий, Володя. Не перевариваю словопрения. – Могу сказать, но… – Без «но», Володя! Без «но»! – Ни единого слова никому, отец. Никому. – Помилуй меня! – Говорю: я обязан вернуть хотя бы часть долга. Это долг моей жизни и смерти. – Какие страсти на ночь глядя! Кому обязан? Ну? Божись! Перед Евангелием. Спаси и сохрани меня, господи, в щедрости и милости своей. Э, говори. – Я обязан уплатить господину Палло двадцать одну тысячу фунтов стерлингов по курсу двенадцатого года. – Обязан? Разбойнику обязан? Так и знал! О, коготь коршуна! Уму непостижимо. Золотом? Двадцать одну тысячу фунтов? Спаситель! Нет, нет! Это ты сейчас придумал. Вижу, вижу! – Тогда слушай. Скажу. В августе четырнадцатого года, в Монако… – Опять Монако! – Ты же хотел узнать? – Не хочу, сударь. Никакого Монако. Уволь. Уволь. – Ты просил, чтобы я остался дома? – Как же, как же, Володя. И мы заживем с тобой. Славно заживем. Без фурии. – Тогда уплатите завтра же господину Палло двадцать одну тысячу фунтов стерлингов. Пересчитаете, конечно, на наши деньги по курсу двенадцатого года. И золотом, понятно. И скажите ему, что вы его пожизненно благодарите за спасение чести и жизни вашего сына. – Э?.. И через минуту: – Э?.. Должен благодарить разбойника? Грабителя?! – Я сказал, он мне спас жизнь и честь в Монако. Я проиграл и то и другое. И должен был пустить себе пулю в лоб. Ты это понимаешь, отец? Или тебе моя жизнь ничего не стоит? Только деньги, деньги, сейфы, сейфы! Ты же говоришь: написал завещание на меня и брата. Так дай же из моей доли. Спаси, отец! От бесчестья спаси. Я же и теперь из Англии приехал на деньги господина Палло. Что причиталось в посольстве, – получил лондонский ростовщик. Прошу тебя, отец! – Господи! Господи! Э, э, э… – Отец! – Э, э, э… Добропорядочный отец Михайла Михайлович Юсков, закатив глаза под лоб, грузно осел в кожаном кресле, уронив мокрую лысую голову на подлокотник. Владимир кинулся к столу, нажал кнопку, не отнимая пальца до тех пор, пока в ореховый кабинет не вбежал запыхавшийся Ионыч. Тут же, в кабинете, нашелся нашатырный спирт, стакан воды из хрустального графина, вызвали по телефону доктора из лазарета, а потом уже перетащили грузного старика на ореховую кровать под балдахином и открыли форточку у двух окон. Явился доктор. Сделал укол камфоры, предупредив, что больному нужен абсолютный покой. Подполковник Владимир Михайлович, растерянный, некоторое время топтался возле кровати и молился, молился. Тихо, про себя. Это же он, он убил собственного отца! «Есть ли предел моему падению и низости?» – спрашивал себя Владимир, расстегнув воротник мундира. Белесые волосы жидкими прядками липли ему на лоб, и капельки пота собирались у надбровных дуг. – Неужели? Неужели, господи? – хватался за голову Юсков-сын. Ионыч утешил: – Все под богом ходим, Владимир Михайлович. Может, даст бог, придет в сознание. Я посижу. Не беспокойтесь. – Спасибо, Ионыч! Подполковник тихо, на цыпочках, чтобы не скрипнуть сапогами, вышел из кабинета. Минуты не прошло, старик повернул голову: – Ты, Ионыч? – Я, Михайла Михайлович. – Тихо. Тихо. Закрой дверь на замок. Ионыч закрыл дверь на замок. Михайла Михайлович приподнялся на подушках и ладонью вытер пот со лба и лысины. – Повенчалась, э, стрекоза с разбойником? – Повенчалась, Михайла Михайлович. – В соборе, э? – В слободскую церковь ездили. – С шаферами? Дружками? – Только с хозяйкою. Более никого не было. – Никого? – Никого. – Гм. Гм. Ладно. Ладно. То ли еще будет, Ионыч. Мы ее, фурию, по ветру пустим. – Дай-то бог. – Без бога, э, своими усилиями и разумением. Депешу надо отбить Николаю в Петербург, э, в Петроград. Чтоб сейчас же приехал. Отец, мол, при смерти. Адрес возьмешь на конторке. Там конверт. Да гляди, э! Никого ко мне не пускай. Говори: в чувство не приходит. Вызови еще врача, э, этого… – Прейса. – Вот. Вот. Дать придется, чтоб предупредил всех не беспокоить меня. Сердце, мол, э, совсем слабое. Володя-то мой влип. Ой, как влип! В Монако проигрался, э, разбойнику-мексиканцу. Двадцать одну тысячу стерлингов просадил, а? Вот оно как, Ионыч! По ветру пустит капиталы. Как нить дать. Господи! Николенька не такой, нет. Копейку считать умеет. Да и к капиталам льнет. Завещание новое напишу, э. Только гляди, Ионыч! Как бы фурия опять не пронюхала. Нотариуса Вениаминыча – к свиньям! Тайну не сохранил. Обмозгуем, Ионыч. А Владимир пусть едет в Петроград, как и должно. В министерство. Не упразднили министерство? |