Книга Господа офицеры, страница 206 – Борис Васильев

Он замолчал. Штоквич сел напротив, осторожно поставив на стол котелок. Китаевский часто задышал, задергал лицом, отвернулся.

— Вы нарушаете мой приказ, младший врач Китаевский, — тихо сказал капитан. — И нарушаете систематически.

— Какой приказ?

— Вы не пьете ту порцию, которую я отпускаю приказом по гарнизону.

— А вы — пьете?

— Я пью. Ровно столько, сколько положено каждому без различия чинов и званий.

— Вы — сильный, — Китаевский попробовал улыбнуться, на треснувших губах сразу показалась кровь. — Вы — сильный, а я — слабый. Я не могу пить, когда кричат дети. У двух кормящих женщин пропало молоко. Им нужна вода, Федор Эдуардович, у них кричат дети.

— У меня нет воды.

— А у меня есть: целая ложка. И я ее отдаю. Я отдаю им свою ложку воды, потому что если умирают дети, то все бессмыслица.

— Новых нарожают, — думая об ином, сказал комендант.

— Новых детей не бывает, — горько покачал головой Китаевский. — Ни новых, ни старых: дети всегда только дети. Будущие человеки. Они ничего не смыслят ни в долге, ни в чести, ни в славе. Зачем вы спасли их от курдов? Чтобы уморить жаждой? Так ведь в костре умереть легче, скорее!

— Пейте, — Штоквич осторожно переставил котелок. — Пейте при мне.

— Н-нет, — Китаевский судорожно, с трудом проглотил колючий, раздиравший воспаленную гортань ком. — Я не могу. Не могу пить, когда у матерей пропадает молоко и груди ссыхаются, как сушеные груши. Не мучайте меня, Штоквич. Отнесите им воду, а меня оставьте. Я хочу описать коллегам некоторые личные ощущения.

— Кроме этих матерей есть еще одна, общая мать для всех нас, — сказал Штоквич. — Вы — обрусевший поляк, я — обрусевший литовец, Чекаидзе — грузин, а Гедулянов — русский. Но у всех нас одна мать — суровая, холодная, но родная — Россия. И от ее имени я, комендант крепости, приказываю вам выпить эту воду.

Китаевский медленно покачал головой. Штоквич вздохнул, спросил вдруг:

— Вы мне верите? Мне лично, верите?

— Верю.

— Даю вам слово, что с завтрашнего дня все кормящие матери будут получать ровно столько воды, сколько вы выпьете сейчас. При мне.

Максимилиан Казимирович пристально глянул на него сухими горячечными глазами. Штоквич выдержал взгляд, и двумя руками, как величайшую из драгоценностей, протянул котелок. Китаевский схватил котелок, мучительно давясь, выпил. И пока пил, Штоквич, стиснув зубы и призвав всю свою выдержку, не отрывал от него глаз. И с последним его глотком непроизвольно сглотнул сухой, рвущий горло комок. И заставил себя улыбнуться.

— У вас слезы, Максимилиан Казимирович. Ай-яй, как ослабли.

— Это не слезы, — тяжело передохнув, строго пояснил Китаевский. — В обезвоженном организме нет слез, я написал об этом в своих заметках. Знаете, я — маленький врач, неудачник и недоучка, но для коллег — все, что мог. Может быть, пригодится. А это, — он смущенно потер пальцем уголки глаз, — соль выступает. Кристаллики соли. В Баязете плачут солью, Федор Эдуардович, — он слабо улыбнулся, и опять на иссохших губах показалась кровь. — У меня ощущение, будто я выпил шампанского. Кружится голова, покалывает во всем теле… и хочется спать.

— Отдыхайте, Максимилиан Казимирович, — Штоквич взял котелок и пошел к дверям.

— Вы верите в бога? — вдруг спросил Китаевский.

— Не знаю, — Штоквич неуверенно пожал плечами. — Я верю в людей, которыми командую.

— А я верую в него больше, чем прежде. У меня большая семья, очень большая. Она будет молиться за вас каждый день, капитан Штоквич.

Лицо Китаевского сморщилось, плечи затряслись в бессильной попытке разрыдаться. И в уголках глаз вновь остро блеснули кристаллики соли: сухие слезы баязетской осады.

Выйдя от Китаевского и плотно закрыв дверь, комендант воровато оглянулся и, дрожа всем телом, старательно вылизал весь котелок жестким, как пергамент, покрытым язвами и трещинами языком. На стенках оставалась еще тонкая пленка влаги, и он ловил, всасывал, втягивал ее в себя.

В комнате Штоквича ждал Гедулянов. Он высох, рваная грязная форма висела на нем, как на вешалке, а в черной бороде впервые появилась седина.

— Тая умирает, — глухо сказал он.

Штоквич повесил на гвоздь фуражку, расслабил ремни, сел за стол.

— Умирает Тая, — без интонаций, словно про себя повторил Гедулянов.

— У нас нет воды.

— Она все равно не может ее пить. Даже то, что ей положено. Ее рвет. Мучительно, до судорог. Это же не вода, Штоквич, это какой-то… холодец из тухлятины.

— У меня в резерве — два ведра этого холодца, капитан. Для детей и раненых, если сегодня вылазка опять будет, неудачной.

— Будет! — Гедулянов зло сверкнул глазами. — Будет неудача, потому что мы ходим за водой точно по расписанию, которое прекрасно изучили турки. Вы слишком большой педант, Штоквич, для вас порядок дороже целесообразности.

— А вы предлагаете импровизацию?

— Я предлагаю провести вылазку днем, в пять часов.

— Самый зной, — вздохнул Штоквич.

— И в этот зной турки заваливаются спать. Я три дня наблюдал за ними: оставляют двух наблюдателей и уходят дрыхнуть в тень. Наблюдателей снимут пластуны, а от возможной атаки меня прикроют стрелки Проскуры.

— Вас прикроют?

— Да, меня: я сам возглавлю вылазку за водой, это мое первое условие.

— А второе?

— Второе? — Гедулянов помолчал. — Оно не второе, оно — главное: лишняя фляжка воды, которую вы не учтете.

— Но Таисия Ковалевская не может пить этот компот из падали.

— Я проберусь выше по течению, где свежая вода.

— Где полно курдов и нет возможности прикрыть вас огнем, — комендант подождал, ожидая возражений, но Гедулянов угрюмо молчал. — Вы любите Ковалевскую? Извините, я не могу иначе объяснить ваше безрассудство, капитан.

— Больше жизни, — хрипло сказал Гедулянов. — Больше своей жизни, Штоквич, чтобы не звучало так красиво.

— Понятно, — Штоквич устало потер заросшие щеки. — Я согласен, но у меня тоже есть условие. Вы пронесете две фляжки, которые я не учту. Вторую отдадите Китаевскому. Найдите Кванина, Гвоздина и юнкера: обсудим.

Дневная вылазка удалась. Разомлевших от зноя наблюдателей без шума, кинжалами сняли казаки, а когда турки опомнились, последние водоносы уже скрылись в траншее, что вела к отхожим местам цитадели. Однако Проскура навязал противнику перестрелку и вел ее, пока не вернулся Гедулянов. На нем был перепачканный глиной и кирпичной пылью госпитальный халат, которым он прикрыл от посторонних глаз две доверху наполненных фляги.

— Пей, — говорил он Тае. — Это чистая вода, я вверху брал.