Размышления адмирала прервал сигнал тревоги. По курсу эскадру самолетом обнаружена подводная лодка, атакована охранением, главным силам рекомендовано изменить курс. Эскадра не может повернуть так же быстро и легко, как одиночный корабль — но все же, это стандартный маневр, многократно отрабатываемый на учениях мирного времени, поворот "все вдруг" на указанный курс, охранению сформировать завесу впереди, и полным ходом покинуть опасный район — пока дивизион эсминцев займется поиском и уничтожением лодки. Все было сделано безупречно — и тут четыре взрыва ударили у борта и под днищем "Хиуги", еще одна торпеда разорвала пополам эсминец "Цубаку". Линкор потерял ход и сел на корму, противолодочники закружились вокруг, ища врага. А "Исе", "Дзуньо", "Исудзу", и двенадцать миноносцев на полной скорости удалялись на север. В соответствии с приказом — нет нужды подвергать опасности всех. Ну а старые миноносцы, это расходный материал.
После атаки, враг так и не был обнаружен! Неужели худшие опасения подтвердились — русский подводный демон здесь, и гонится за нами?
Подводная лодка Н-13. Это же место и время.
Акустик на лодке — фигура особая. К общекорабельным работам его не привлекают (ну если только учения, борьба за живучесть, тащить и ставить упоры, или готовиться к тушению пожара — но это дело святое, знать которое должны все), Пребывая в матросском звании, негласно пользуется всеми правами младшего комсостава — ну а если опытный и уважаемый акустик, ветеран боевых походов, к тебе и офицеры будут по отчеству обращаться! Поскольку для любого вменяемого командира лодки, хороший акустик с боевым опытом стоит куда дороже, чем летеха из училища. Вот только где взять таких, опытных, во вновь формируемые экипажи?
Студентов консерватории на фронт не брали, даже в сорок первом — если только они сами не записывались добровольцами. Ну а московский мальчик из интеллегентной семьи, где папа, мама, и дядя имеют прямое отношение к музыке и театру, искренне считал, что принесет
своей стране больше пользы на музыкальной ниве, а не на военной. Гнесинское училище, затем Консерватория — будущее казалось ясным и определенным. Война для него влекла тяготы чисто бытовые, проходя где-то стороной. Главное, в семье все были живы, позади осталась эвакуация в Ташкент, возвращение в Москву, все снова вместе, даже квартиру не уплотнили! Война завершалась, наши уже вышли на Одер — но в то же время в газетах писали даже смертельно раненый фашистский зверь еще опасен, так что никакого послабления.
И вдруг, повестка из военкомата. Явиться тогда-то, что иметь при себе — и неявка будет считаться за уголовное преступление. Мать разохалась, отец сказал, что это не иначе, интриги какого-то Соломона Валерьяновича, из Управления, ты не бойся, я и дядя Арам за тебя попросим, уладим… Не получилось, отец пришел бледный, выпил стакан водки, что за ним не водилось, и сказал — крепись, сынок, это судьба!
А по радио звучала песня:
Ой тяжка ж ты доля, лить на фронте кровь!
Прощевайте, Поля — свидимся ли вновь.
Коль удача будет — то вернусь живым.
Ну а нет — то быть мне, вечно молодым!
В военкомате вместо гражданской одежды выдали форму — "вроде твой рост", но все равно не в размер. И нет уже студента, есть солдат. Сутки держали взаперти, как арестантов, в город не выпускали. Оказалось, что тут консерваторских еще с десяток — но со старшего курса, он один. Кто-то высказал предположение, что "у Совдепии уже пушечное мясо кончилось, нашей кровью будут начальственную дурь оплачивать" — его сразу одернули, смотри, вместо трех лет службы, получишь десять без права переписки, сам знаешь где! Но видно, кто-то все ж сообщил — поскольку несдержный на язык наутро куда-то пропал. Затем появился капитан, мундир армейский, знаки различия флотские, морская пехота — и забрал всех "музыкантов". Проездные документы выправили до Ленинграда, а везли, вот удивление, на "Красной Стреле" — потому что "эти гаврики там еще вчера должны быть!". Отвечать на вопрос, куда и зачем везут, капитан отказался, сославшись на секретность — а на просьбу дозволить поесть в вагоне — ресторане, за свои деньги, ответил:
— Да ради бога — после у вас долго такого случая не будет! На фронте наедаться нельзя — при ранении в живот мучиться будешь дольше!
После таких слов, аппетит как-то пропал: представить себя умирающим в грязи, с развороченным животом, было страшно. В Ленинграде их всех уже ждала машина, крытый "студебеккер", и повезли прямо по Невскому, на Васильевский остров. В дом красного кирпича за высоким забором, у самой Гавани — учебный отряд подплава. Там всех прибывших построили на плацу, и еще не старый, но уже седой капитан первого ранга произнес короткую речь, завершив словами:
— Запомните, салаги — у подводника нет могилы. А только гроб, железный и на весь экипаж!
И добавил:
— Хотя вам повезло — война кончается, и не придется через Гогландский рубеж идти, как мне в сорок втором.
Все ж в службе было и хорошее: флотская норма снабжения была выше пехотной, а подводники и среди флотских имели привилегии. Доставала лишь строевая, входящая в курс подготовки, непонятно зачем. А вот от огневой подготовки будущие акустики были избавлены, чтобы слух не пострадал — только разборка, сборка и чистка личного оружия. А так, было даже интересно: учебные классы, где надо было прослушать и запомнить множество самых различных шумов — и безошибочно их опознать. Затем сигнал варьировался: менялась громкость, иногда на самом пределе слышимости, менялся тон (а это было хуже всего). Учили очень плотно, свободное время выпадало лишь в выходной. И если поначалу этот день был, всего лишь, с меньшим числом занятий и работ, то с весны стали уже и отпускать в город. Трамваем до Стрелки — а там, хоть через Дворцовый мост в центр, хоть влево, на Петроградку. В город собирались серьёзнее, чем на выпускной. Комендачи докапывались до малейшего непорядка в форме — из-за криво пришитой пуговицы можно было вместо прогулки залететь на гаупвахту. Много позже, на заводе, акустику было странно видеть мужика самого непрезентабельного вида, в измазанном маслом хабэ — и вдруг услышать, что это главный мех (командир БЧ-5), а то и сам командир лодки. А тогда — был наконец День Победы, салют, и толпы нарядных людей на набережной. Теперь, наверное, домой, демобилизуют — если уже кончилась война?
Но учение стало еще более интенсивным. В июле всю группу повезли в Кронштадт, на подводные лодки. Первый раз увидеть это было страшно: стальной гроб, из которого, если что, никак не выбраться — только быстро захлебнуться горькой и жгучей морской водой или задыхаться медленно и мучительно, лежа на морском дне.
— Астмы и клаустрофобии ни у кого нет? — спросил сопровождающий капитан-лейтенант — значит, все годны. Страхи свои себе засуньте, сами знаете куда — есть такое слово, надо! Впрочем, тут на Балтфлоте, как оказалось, у одного очень даже заслуженного командира лодки клаустрофобия была — так он, стиснув зубы, себя одолевал, только на берегу срывался с катушек. Так его наша советская медицина методом психотерапии вылечила — и служи, без всяких завихрений!
