Онлайн книга «Виктор Шкловский»
|
Восьмого сентября 1921 года приняли Устав, по которому граф оставался директором института. Отделение истории словесных искусств было открыто 25 ноября 1920 года. Но уже в конце 1921-го институт преобразовали из учебного в научный, чтобы вернуть ему образовательную функцию через год. Справочники нам сообщают, что в октябре 1922 года были официально открыты Курсы подготовки научных сотрудников. Через три года их превратили в техникум, но потом, в 1927 году, они снова получили статус высшего учебного заведения — Высшие государственные курсы искусствоведения. Ликвидирован был этот странный институт, побывавший и курсами и техникумом, в 1930 году. У Лидии Гинзбург в дневниках есть наблюдение: «В разговоре с Чуковским для меня, кажется, впервые вполне уяснилось, что между самой верхней и самой нижней культурой установилось правильное обратно-пропорциональное отношение. В 1921 году кто-то из профессоров сказал публично: у нас происходит ликвидация грамотности. Это справедливо в той же мере, в какой и несправедливо. На самом деле у нас относительно уменьшилось число людей безграмотных в прямом смысле и увеличилось число людей безграмотных — в переносном. Чем выше учебное заведение, чем ближе к Высшему учебному заведению — тем оно хуже (то есть я имею в виду заведения гуманитарные или в их гуманитарной части). Всевозможные школы первоначального обучения в общем, вероятно, удовлетворительны; трудовая школа — явление спорное, университет (опять в гуманитарной его сфере), бесспорно, не удовлетворяет. Нельзя было бесследным для культуры образом подвергнуть первоначальной культурной обработке всю эту массу новых людей. Культура ослабела наверху, потому что массы оттянули к себе её соки. Я вовсе не думаю, что нужно и социально полезно упрощаться; я думаю, что снижение культурного качества — не вина правительства и не ошибка интеллигенции, что снижение качества на данном отрезке времени — закономерность. В данный момент я и люди, которых я обучаю на рабфаке, любопытным образом уравновешены. То, что они учатся и вообще чувствуют себя полноценными людьми, соотнесено с тем, что у меня отнята какая-то часть моей жизненной применимости, то, что они читают „Обломова“ (почему именно „Обломова“?), соотнесено с тем, что я не могу напечатать статью о Прусте. Никаких чувств, кроме самых добрых, я к ним не испытываю. Во-первых, потому, что у нас у всех неистребимое народничество в крови; во-вторых, потому, что мы жадны на современное; в-третьих, потому, что профессиональная совесть и профессиональная гордость учёного и педагога не терпит нереализованных знаний; в-четвёртых, потому, что если пропадать, то лучше пропадать не зря. Как ни далека я от добродушия и от того, чтобы радостно выполнять свой долг в качестве скромного работника на ниве народного просвещения, но и в себе я ощущаю невытравленный след интеллигентской самоотречённости (оценивая её критически). Социальное самоотречение — это раскаяние в своих преимуществах. Кающееся дворянство заглаживало первородный грех власти; кающаяся интеллигенция — первородный грех образования. Никакие бедствия, никакой опыт, никакой душевный холод не могут снять до конца этот след» . Случились известные события в Кронштадте. Ольга Форш так отзывалась на это в «Сумасшедшем корабле»: «Все сроки предупреждения окончились, а Кронштадт всё ещё не сдавался. Ленинград открыл ураганный огонь. Курсантам выдали саваны. Один из писателей, ныне профессор, вместе с членами партсъезда, отверг белый саван и чёрной мишенью, рискуя больше других, — пошёл впереди. Курсанты в белых саванах, не отличимые от снега и льда, взяли форты» [43]. Так начинался 1921 год, а от начала революции четвёртый. И год этот, при всём облегчении с началом нэпа, для русской литературы был губителен. Злые языки говорили, что Петроградская ЧК, проморгав Кронштадтский мятеж — конечно, мятеж, а не восстание, — отыгралась на так называемом деле Петроградской боевой организации. Дело это было более известно по фамилии учёного секретаря Сапропелевого комитета Академии наук биолога Владимира Таганцева. Сапропель — вещество мирное, осадок пресных водоёмов. Однажды, правда, Таганцев уже сидел в ЧК — за то, что под видом сапропеля пересылал голодающим картофель. По его делу, делу о заговоре (возможно, отчасти мифическом), арестовали больше восьмисот человек. Шестьдесят одного из них расстреляли в августе (в опубликованном 1 сентября 1921 года списке тридцатым значился Гумилёв, самый знаменитый из расстрелянных). Перед расстрелом Гумилёв уже знал о смерти Блока. Август, как потом будет отмечено, трудное время для русской литературы. Русская литература зачищалась пулями и временем. Подводилась какая-то черта, точно так же, как будет она подводиться в 1930-м, после самоубийства Маяковского. Это бывает только тогда, когда люди понимают, что вот была литература «до» и литература «после». Но Шкловскому в августе 1921-го остаётся ещё полгода литературы. Иллюзий он, правда, не питает. Вот что он пишет Горькому: «Я решаюсь говорить очень серьёзно, как будто я не родился в стране, которая просмеяла в себе все потроха. Алексей Максимович, потоп в России кончается, т. е. начинается другой — грязевой. Звери, спасённые вами на ковчеге, могут быть выпущены. Встаёт вопрос о великом писателе Максиме Горьком. Наши правители обыграли Вас, так как Вы писатель, а они сыграли в молчанку и лишили Самсона его волос. Мой дорогой Алексей Максимович, любимый мой, бросайте нас и уезжайте туда, где писатель может писать. Это не бегство, это возвращение к работе. Здесь в России использовали только Ваше имя. Уезжайте. Соберите в Италии или Праге Союз из Вас, Уэльса, Ромэна Роллана и, может быть, Анатоля Франса. И начинайте новую жизнь. Это будет настоящий интернационал без Зиновьева. Журнал, издаваемый вашим Союзом, будет голосом человечества. Всё это совершенно необходимо для русской революции и для Вас. Оставьте этих людей, одни из которых сделали из Вас жалобную книгу, а другие преступники — и эти другие лучше, но Вам необходимо быть не рядом с ними» <октябрь — ноябрь 1921 года> {75}. |