Онлайн книга «Временщики и фаворитки»
Другими словами, Гастон обязывался быть доносчиком, шпионом и предателем и согласился принять все три предложения, лишь бы спасти голову свою от плахи. В то время как герцог Орлеанский подписывал позорный договор, Генрих Монморанси, заключенный в Лектуре, спокойно ожидал решения своей участи, вверив себя попечениям своего верного лекаря Люканта. Раны заживали одна за другой – к несчастию. – Друг мой, – сказал ему герцог однажды, – запомните первую статью моего духовного завещания. Прядь моих волос, отрезанная после моей смерти, должна быть разделена на три доли: первую возьмите вы, вторую – жена, а третью… нет, после скажу! Эта мысль отравляет мои последние минуты. – Ваша светлость! Да о каких последних минутах вы говорите? – спросил удивленный лекарь. – Ваши раны… – Малейшая из них смертельна. – Понимаю! Вы намекаете на суд? Но, как Бог свят, вы будете помилованы. – Добрый друг! Вы прекрасный врач, но плохой политик… Помните, что я в руках кардинала; я – муха, запутавшаяся в паутину, из которой ей живой не суждено вырваться. Ах, – вздохнул Монморанси, – зачем я не родился простым пастухом или виноградарем! Посмотрите, – прибавил он, указывая в окно на крестьян, собиравших виноград, – вот где жизнь, спокойствие и счастье!.. Грустные предчувствия узника вполне были основательны. Из Лектура он был отправлен в Тулузу и здесь под сильным конвоем введен в ратушу, в которой заседала следственная комиссия под начальством хранителя печати де Шатонефа, бывшего пажа в доме Монморанси. – Ваше звание и имя? – спросил Шатонеф. – Вы должны знать и то и другое! – гордо отвечал герцог. – Я спрашиваю по долгу службы… – Быть по-вашему. Я потомок Монморанси; крестник и тезка короля Генриха IV. Звание мое: маршал Франции, победитель англичан в море, испанцев и кальвинистов на суше. – Вы сражались против короля при Кастельнодари? – Да, защищал права его брата. Мог ли уважать их король, приговоривший к изгнанию свою родную мать? – Напоминаю вам об уважении к королю. – Оно неизменно. Я защищаю не жизнь мою, а честь. При третьем заседании герцог Генрих Монморанси был обвинен в открытом мятеже и приговорен к смертной казни. Приговор свой Монморанси выслушал с невозмутимым спокойствием; плакали судьи, читавшие его. Твердой, бестрепетной рукой приговоренный написал жене своей следующее письмо: «Сердце мое! говорю вам последнее прости с любовью, которая постоянно связывала нас. Спокойствием души моей и неизреченным милосердием Божиим заклинаю вас не предаваться отчаянию. Утешайтесь мыслью, что Господь даровал душе моей желанное спокойствие. Еще раз – простите! Генрих, герцог Монморанси». Вся бывшая при дворе знать подняла голос в защиту герцога. В ответ на просьбы Людовик XIII более или менее остроумно отшучивался. – Вы, кажется, готовы отдать руку на отсечение за герцога? – сказал он графу дю Шателе. – Обе отдам! – отвечал тот. – Лишь бы спасти руку, которая выиграет вам сотни сражений! Сен-Прейль, взявший герцога в плен, сказал в присутствии кардинала несколько колкостей на счет его эминенции. Ришелье, возвратясь домой, записал его в красную книжку. Принцесса Конде, сестра герцога, приехав к нему, рыдая, на коленях умоляла замолвить королю слово о прощении Монморанси. – Сударыня, – отвечал кардинал со слезами, – что значит мой голос перед непреклонной волею государя? – Он много значит, – сказала принцесса. – Я уехала из дворца именно в ту минуту, когда король, видимо, смягчился… – Смягчился? – быстро перебил Ришелье. – О, в таком случае я не теряю надежды его умилостивить. Даю вам слово, честное слово… только вы, со своей стороны, не докучайте королю. Утром 30 октября (день казни герцога) граф Шарлю принес к Людовику XIII жезл маршальский и цепь ордена св. Духа, отобранные у Монморанси. Король играл в шахматы с Лианку-ром. Последний и граф Шарлю, упав на колени, умоляли короля помиловать осужденного. К ним присоединились: дю Шателе, д'Эпернон, Гиз, Конде и Шатилльон. Их вопли сначала раздражали Людовика, потом как будто тронули. – Кардинал! – сказал он Ришелье, входившему в комнату. – Что мне делать? В эту минуту с улицы дошел в комнату крик нескольких тысяч граждан, единогласно просивших о помиловании Монмо-ранси. – Это бунт! – пояснил Ришелье. – Уступать в подобных случаях – верх неблагоразумия! – Дайте мне обдумать, сообразить… – пробормотал король, удаляясь в кабинет, куда минуты через две явился и кардинал. – Государь, – произнес он, – кажется, вам придется простить герцога. Народ, дворянство за него, и кроме них есть у него еще один ходатай – немой, но красноречивый. – Кто еще? Ришелье подал ему медальон с миниатюрным портретом Анны Австрийской и локоном ее волос под нижней дощечкой медальона. – Этот портрет герцог отдал на сохранение приятелю своему Белльевру, – пояснил кардинал. – Надеюсь, государь, что этот залог дружбы, данный супругою вашей герцогу, окончательно смягчит ваше сердце. Король – оглушенный, бледный, едва переводя дыхание, – смотрел на портрет безумными глазами; потом с ужасной улыбкой прошептал: – А я уже хотел его помиловать! В два часа пополудни из кабинета он вышел в залу. Здесь его опять обступили вельможи, и между ними герцог Гиз и принц Конде. – Не просите, господа! – крикнул король громовым голосом. – Монморанси умрет. – Государь! – прошептал Конде. – Мне жаль не его, мне вас жаль… Страшный грех берете вы на душу. – Право? – усмехнулся король. – Так я открою вам глаза насчет вашего зятя. Это что? – шепнул он принцу, показав ему портрет королевы. – Если вы не обижаетесь на ветреность герцога, то я не могу ему простить связи с моей женой! Слышите – связи!.. Помните это! Скажите преступнику, что во внимание к его имени и прежним заслугам я разрешаю вести его на эшафот не связанным. Довольствуйтесь этой милостью. Приговоренный к смерти ждал в зале градской ратуши роковой минуты шествия на эшафот, беседуя со своим духовником, отцом Арну, сидя у камина. – В котором часу казнь? – спросил он бывших тут чиновников. – В пять, ваша светлость. – Нельзя ли ускорить? Я желал бы умереть в час крестной кончины Иисуса Христа. – Это в вашей воле. – И прекрасно. Прикажите же подать мне одеться и остричь мне волосы. Долой богатое платье!.. Спаситель на Голгофу шествовал полуобнаженный. – Позвольте мне остричь вас! – сказал врач Лежант, пересиливая свою скорбь. – Да, остригите и помните дележ. Одну прядь – вам, другую – жене, а третью ей (Анне Австрийской), и скажите, что я умер с мыслию о ней. |