Книга Последний Фронтир. Том 1. Путь Воина, страница 55 – Вероника Мелан

Белинда тут же разлепила глаза — дождь? За окном дождь?

Но снаружи не капало и даже почти не рассвело.

— Эй, ты чего?

Любые пять минут, которые можно было поспать, теперь считались драгоценными, и ни одна сигарета в мире их не стоила.

И жаль, что не дождь — значит, не день Молитвы.

— Она к тебе больше не являлась?

— Кто?

Вопрос соседки поставил Белинду в тупик — о ком речь? В монастыре вроде бы не было никого женского пола.

— Мира.

Сонливость слетела.

— Нет.

«А почему ты спрашиваешь?»

Хотелось спросить это и другое, и еще сотню вопросов, но Белинда уже знала — Рим не ответит. Она вообще отвечает, когда хочет и что хочет.

— Покажи ладонь.

— Там нет ничего, — неприветливо буркнула, — я же говорила. Не видно.

— А Мастер Шицу видел?

— Да.

— Встряла ты, девка, — вдруг выписали ей приговор довольным и одновременно мрачным тоном. — Если тебя сюда прислала Мира, значит, тебе предстоит выполнить какое-то большое предназначение. Потому и взяли без экзаменов. Но все равно ты — халявщица.

— Это еще почему? — насупилась Лин, забыв поинтересоваться, откуда Рим известно про Миру, и что это значит — «выполнить предназначение»?

— Ну, хотя бы потому, что я тебя уже так назвала.

И мадам с ирокезом, улыбнувшись, обнажила кривые зубы.

А через минуту снаружи заколотили в дверь.

— Вот тебе и подъем, бл№ть.

Зашипел о политый из бутылки камень бычок.

* * *

К ледяному озеру они теперь бежали почти бок о бок — еще враги, но уже чуть меньше.

— Обогнать меня решила, малявка?

Лин скалилась и добавляла «газу» — дразнила соседку.

— Обрыбишься, — фыркнули сбоку и дали деру так споро, что Белинда моментально отстала.

Сегодня у нее впервые не болели мышцы. Они теперь чувствовались по всему телу, и Лин, когда имела минутку, шевелила ими. Напрягала живот сбоку или спину, когда лежала на жестком матрасе, и удивлялась тому, что они там есть — полоски плоти, которые так интересно сокращать.

А еще плескалась внутри робкая радость — они с Рим не «срались». Разговор накануне что-то изменил — не настолько, чтобы они перешагнули черту от «пошла ты» до «привет, подруга», но хотя бы отступила душная, похожее на грозовое облако злость.

И еще она теперь знала «цепочку» по именам. Первым бежал тот, кто первым пришел, — Тоно. А за ним по «монастырскому» старшинству — Арван, Данзан, Ням… Поразительно, что она запомнила, но в Тин-До многое, включая сознание, работало по-другому. Безымянным остался лишь «годзилла-тренер», и ведомая любопытством Белинда в очередной раз ускорилась.

— Слышь, а как зовут тренера?

Нет ответа. Обе хрипло дышали, обе выбивались из сил еще до того, как достигали узкой песочной полосы — озерного пляжа.

— Ну, скажи.

— Уму спроси — ты всегда к нему бегаешь.

— А тебя нельзя?

— Я не наседка.

— Я помню.

Лин уже хотела отстать, когда послышался ответ:

— Бурам.

— Это что?

— Имя, дурында!

— Буран?

— Бурам, глухота.

— Сама такая.

Рим почти врезалась в трамплин, уперлась в него носом — ловко заработала руками, карабкаясь наверх. В трех метрах от берега уже фыркал, выплевывая ледяную воду, Лум.

* * *

На обед каша. Зерно. Овес ощущался во рту сухим, но напористым, как жажда знаний, горох структурированным и логичным, как движение небосфер, масло смягчало и насыщало вкус, как сладкоголосая ложь — столь необходимая, когда голая правда режет острыми краями.

Мяса не было.

Ума пояснил, что мясо — энергия злобы. Она же: энергия агрессии и борьбы, — и Лин стало понятно, почему она любила и не любила мясо одновременно. Бороться ей приходилось все время — с собой, с людьми, с обстоятельствами, — но борьба изматывала. Однако без агрессии не выжить — не тем, кто негармоничен внутри.

Каша радовала. Каша воспринималась организмом, как что-то правильное.

Лин жевала круглые разваренные зерна и с закрытыми глазами благодарила их за заботу о теле.

* * *

Медитация связывала ее с «сейчас».

Чтобы не «потонуть», Лин пользовалась окружающими звуками, как якорями, — прыгала вниманием, как по радужным каплям, по щебету птиц, каталась на шуме ветра, перескакивала на редкие шаги в коридоре — следовала за ними, затем возвращалась к себе в келью. Не тонуть, только не тонуть.

Все люди тонут — вот что она поняла. Тонут в себе, в своем «подселенце», в мозге, в накопленных стрессах. Некоторые никогда не выплывают наружу. Просыпаются у себя внутри, в черноте, спускают ноги с кровати, идут заваривать на кухню кофе, перебрасываются словами со знакомыми, едут на автобусе. И никогда не выплывают. Их носит из собственного прошлого в собственное, сформированное страхами сознания вероятное будущее, и они никогда не соединяются с «сейчас».

Это страшно.

Молчание в голове помогало избавиться от «пыли». Она, Белинда, накопила этой пыли, как пылесос, полный мешок — забила его настолько туго, что некуда стало вдохнуть. И ни свежий воздух, ни хорошая идея, ни даже хорошее настроение уже не могли туда забраться.

В тишине мозговая «пыль» просачивалась наружу, потому что стенки мешка становились прозрачными. Уходила, растворялась, освобождала место новому.

И уже только поэтому, а вовсе не из-за каких-то магических умений, Лин решила, что сидеть в тишине — пусть даже по пятнадцать-двадцать минут — она в обязательном порядке будет ежедневно.

Иначе страшно. Иначе мешок снова забьется и тогда уже лопнет.

* * *

— Ума немножко рассказывал про твой вступительный экзамен. Как тебя валили.

Тишина. Привычная и непроглядная, как в норе енота, темнота кельи.

— Это, наверное, страшно — шагать в пропасть. Что еще от тебя просил этот человек?

— Он не человек, — выплюнула Рим, перевернулась на бок и сделала вид, что спит.

— Не хочешь больше говорить?

Раздраженный выдох прошипел «отвали».