Онлайн книга «Родина. Воспоминания»
|
Из наших большевистских главарей лично знал, то есть встречал, только двоих: упомянутого уже председателя совета Карытина и нашего борисоглебского министра финансов Дандурова. Карытин был высокий, сухой; имел странную особенность: при гладких, мягких с проседью волосах — на лбу точно клок конского волоса. Он заболел прогрессивным параличом и умер в страшных мучениях, преследуемый галлюцинациями… Дандуров был черный кавказец, его жена была рыжая и писала романы… Карытин и Дандуров были основателями «нового порядка»; потом уже пошло по рельсам. Что еще вам сказать о них? У меня были две дворняжки, по двору бегали; я прозвал их «Карытка» и «Дандурка»… Среди этой обстановки — недоумеваю, как это могло осуществиться — я успел еще открыть в Народном доме в пользу раненых и увечных воинов «Выставку декабристов». По просьбе комитета я прочитал им благотворительную лекцию, а потом предложил выставку. Только затруднялся: как устроить переноску и установку вещей? Обратился к моим студентам и студенткам. Когда они меня приглашали с ними заниматься, я спросил: «Чем?» Они ответили: «Всем, что интересно». Я их спросил: «А выставка декабристов интересна?» — «Конечно интересна». И мы заработали; двенадцать дней работали: красили, подметали, полы мыли, перегородки ставили, бумагой обклеивали, вещи развешивали, расставляли… Из всех имевшихся у меня, вывезенных из Павловки воспоминаний я собрал в четырех залах четыре отдела: «До Сибири», «Сибирь», «Официальная Россия» и «Возвращение». Состоялось даже официальное «открытие» по приглашениям, на второй день Пасхи 1918–го. Каталог в двести номеров продавался при входе. Одним словом, все как следует. Был страх, конечно, за некоторые портреты: как на них посмотрят представители власти, если заглянут. Но не заглянули. А как они в нашей революционной глуши смотрели на те воспоминания, которые я так заботливо собирал, вот несколько примеров. Когда забирали у меня в доме бумаги, то документы, относящиеся к декабристам, тоже приложили к «делу». Им говорят, что ведь это историческое, что это про декабристов; один отвечает: «Да, я знаю, у меня в Вильне товарищ декабрист». Все это было унесено. Согласно официальному докладу посланного туда впоследствии из Москвы председателя Коллегии охраны памятников, «бумаги, отобранные в доме Волконского, израсходованы в уборной чрезвычайной комиссии». Другой раз увидели портреты на стене: — Генералы? Содрать их. — Это ведь декабристы. — Знаем мы этих октябристов. Содрать. — Ведь это же первые революционеры. — Оставить… А это что за генерал? (указывая на портрет Николая 1 работы Дау). — Это?.. Это Дау. — А, ну Дау так Дау. Пусть висит. Когда попался в руки алфавитный список собственных имен, встречающихся в сибирских письмах моей бабушки за годы от 1827–го до 1855–го, было произнесено: «Ведь вот сколько имен, а ни у кого из них еще не было обыска…» У меня было несколько интересных автографов. Для того чтобы как‑нибудь обратить внимание Москвы на то, что у меня в Борисоглебске есть все‑таки вещи, заслуживающие сбережения, Елена Николаевна отобрала два автографа и, передавая их чекисту, сказала: «Эти два документа исторические, эти документы, один за подписью Бонапарта, — приказ о реквизиции кораблей в Венеции, другой — о реквизиции во Франции телег и лошадей за подписью не более, не менее, как Робеспьера»… Было ли это исполнено, мы не знали. Но через полтора года в Москве кто‑то из работавших в архивах говорит мне: — А у вас в деревне интересный архив был. — Почему вы думаете? — Да как же: автограф Робеспьера, Бонапарта… — Как вы знаете? — Да Ленин нам препроводил — из вашего архива в Борисоглебске. Значит, совет был исполнен. Но на судьбу оставшихся вещей это не имело влияния. Через несколько месяцев я узнал, что Борисоглебская чрезвычайка получила от Ленина благодарность за бережное отношение к историческим ценностям. Только и всего… Что я здесь рассказываю, происходило уже после меня. Возвращаюсь к последним дням моего в Борисоглебске пребывания. 5 мая вечером я сидел у моих добрых знакомых и по просьбе хозяйки играл на разбитом ее пианино. Было половина одиннадцатого, и помню, что по просьбе хозяйки же играл я «Aufenthalt» Шуберта. Входит Елена Николаевна и говорит: «Вам надо уезжать». Оказывается, чрезвычайная комиссия приходила в дом; искали меня для расстрела. Любопытный допрос. — Где бывший князь Волконский? — Уехал под Москву. — Когда? — Первого числа. — Дайте ответственную расписку, что это правда. — С удовольствием. — Ну, все‑таки мы дадим знать по уезду о задержании бежавшего бывшего князя Волконского. Кто он такой? Генерал? Военный? — Нет. — Царский чиновник? — Нет. — Так кто же он? — Бывший князь Волконский, литератор. — Литератор? Да? Где же он пишет? — Где — довольно трудно сказать, а книги вот здесь есть; можете посмотреть. — Где его комната? — У него нет комнаты. — Где он спит? — В этой комнате. — Где его кровать? — У него нет кровати. — На чем же он спит? — Вот на этом диване. — Где его письменный стол? — У него нет письменного стола. — Где же его бумаги? — Что есть, то под этим столом. — Где его револьвер? — У него нет револьвера и никогда не было; да и стрелять он не умеет. — Ну как же! Когда понадобится, отлично подстрелит кого надо… Что в этих сундуках? — Зимние вещи, подушки, одеяла… — А где спрятаны пулеметы? — В доме их никто не имеет и не прятал, но вы можете искать. — Что вы делали, когда мы пришли? — Книжку читала. — Какую? — Стихи Бодлера. — Покажите… Иностранная… Так продолжалось в течение пяти часов: вопросы, обыск и все вперемежку с ругательствами. Прислуга трепетала; русский Франц лепетал и заикался… «Вам надо уезжать». После этого я ушел к моей старушке мещанке, чтоб уже не выходить от нее. Только было решено, что на другой день вечером, в десять часов, мне выйти на мост, — мне принесут платье, чтобы переодеться. Вечером я вышел. Деревянный мостик через сухой овражек, или, как у нас говорят, буерак, лежал в луне. Пылью дышал сухой воздух; тополя не трепетали… Мне передали солдатскую шинель и фуражку. На другое утро в четыре часа пришел Иван Кузьмич Краснобаев. С котомкой платья и котомкой белья, напутствуемые пожеланиями и булками старушки, мы вышли. У нее остались кое- какие мои рукописи и пишущая машинка. Она их после моего отъезда закопала в землю и через два года прислала в Москву. Машинка была совсем ржавая, а рукописи, когда я их развернул, рассыпались в моих руках… В двух верстах от города должен был ожидать нас верный человек с телегой. Мы пошли. Улица пересекала железнодорожное полотно. На полотне стоял часовой, он «товарища» не окликнул… У последних изб города на бревнах сидели, ожидая нашего прохода, Елена Николаевна и тот добрый приятель, который снабдил меня солдатской шинелью. Мы мельком простились и прошли дальше… |