Онлайн книга «Куприн. Возмутитель спокойствия»
|
После вчерашнего “пьянства” с Куприным утром я почувствовал себя плохо и сел на диету. Ни одного biére — пива — только молоко, eau mineral [64*] и к вечеру уже легче. Я выпил вчера очень немного вина, и когда Куприн у себя предложил еще пивка, я ответил: — С удовольствием. — Знаю, какое тебе удовольствие — как собаке уксус... Это верно. Я грешен всеми грехами, но не пьянством» [359]. Прервем ненадолго чтение. Борис Лазаревский стал тенью прежних «манычар» и порой развлекал Куприна, имитируя собачий лай или крик петуха. Елизавета Морицовна ему обрадовалась: зная, что он «не грешен пьянством», спокойно отпускала с ним мужа, отдавая десятки распоряжений: что Александр Иванович должен надеть, какое и когда выпить лекарство. Куприн и Лазаревский вместе переживали шокирующие летние вести из России, читали о неурожае и голоде, о создании Всероссийского комитета помощи голодающим (Помгола), о членстве в нем Горького. Лазаревский записал в дневнике: «Это самое страшное, что я прочел о голоде. Это значит, что не будет сделано и половины того, что могло бы быть сделано... Это значит: дилетантство с истерикой там, где должна быть великая и спешная работа... Это самая тяжелая страница истории начала XX века. Позорная и жестокая. Дай Бог, чтобы я ошибался!» [360] Куприн же в эти дни публично отрекся от Горького. Сначала он назвал его «обезьяной Ленина, его приживальщиком и подголоском, лакеем, копирующим барина» («Помогите дорезать», 1921). Затем будто прозрел: «...Горький... хоронит заранее сам себя под завтрашними обломками большевизма. Он никогда не знал, что в сущности большевикам он не был ни нужен, ни полезен, как слишком большой писатель и как чересчур маленький человек. Им незримо руководили для внешних балаганных эффектов. Большевики вовлекли его в громадный, скандальный кутеж и вот, перебив под конец зеркала и посуду, уходят потихоньку, оставляя тщеславного дурака платить по неслыханному, вовеки неоплатимому счету» («Третья стража», 1921). Тем же летом 1921 года у Куприна отпали последние сомнения в правильности бегства из Гатчины. Он услышал о гибели от цинги Александра Блока и расстреле чекистами Николая Гумилёва. С обоими он работал во «Всемирной литературе», помнил, как оба искренне пытались включиться в советское культурное строительство... Наверное, собственное шаткое положение виделось теперь Александру Ивановичу более чем нормальным. Даже тогда, когда приходилось из-за безденежья ходить в лес Сен-Клу собирать каштаны и потом их жарить. Урывая часть из собственных скудных средств, он бегал отправлять продуктовые посылки в Россию тем, чьи адреса знал. Жена Александра Грина вспоминала, как их выручила такая посылка. «Это никто как Куприн мог лично мне ее адресовать и подумать обо мне, — почти плакал Грин. — Друг настоящий!» [361] Однако вернемся к дневнику Лазаревского: «10 сентября, суббота Пишу “краденой” ручкой stilo, вчера, отправляя заказные письма, я нашел ее на почте, спросил одного, другого, не его ли. — Mais non [65*]... И пришлось взять ее себе. Спасибо! А кому — не знаю. Писателю годится. <...> И только начал я писать, как вошел Куприн. Я всегда ему радуюсь... Получил с Дальнего Востока 3000 фр<анков>, из них нужно отдать полторы. Сегодня у него лично было только 200 фр<анков>. Позвал меня скромно, скромно, франков на 5 пообедать. Предварительно хорошо поговорили. И все он еще удивлялся, как это я пишу с удовольствием. — Точно вкусную закуску ем, — ответил я. — Отчего же я не могу писать? — Не знаю. Но мне кажется... Этого я ему не сказал (следует версия о причинах интимного характера. — В. М.). Показывал я ему еще в Батуме печатавшиеся о нем статьи — я был тогда убежден, что его красноеврейцы расстреляют, и мы никогда не увидимся... Пошли завтракать в ресторан M-lle Gaby [66*]. Куприн назвал ее киргизочкой и это верно. И мне было приятно, что он ее видит. Говорили о многом и здесь, когда вышли на улицу по направлению к Итальянскому бульвару. Вспоминали Чеховых. Я не ошибся. У Куприна был легкий роман с Марией Павловной. Не позволила себя поцеловать, а когда он уезжал и соединился по телефону — М. П. сказала: — Жалею, что не позволила поцеловать... Это одно из лучших его воспоминаний. И еще очень он обрадовался, когда Чехов сказал ему: — Вы хорошо сидите на лошади. И сам признался: — Это для меня высшая похвала. Рассказывал, как Бунин хотел жениться на даме Карзинкина... т. е. на М-le Карзинкиной. Убеждал ее, что сделает женой знаменитости, а она отвечала, что может любить человека, а не его знаменитость. И изыде посрамлен... А когда был его 25-летний юбилей, эта дама не пришла, а прислала ему в подарок 30 000 рублей, — и он взял. Взял бы, вероятно, и я. К моему удивлению, Куприн отказался идти в бордель. Не ручался за себя. Мог все деньги раздать, а нужно было домой привезти. * * * Еще у меня, глядя на портрет Зины, Куприн сказал: — Милая девочка! Спасибо ему, милому. Я не знаю женской жизни страшнее Зининой, то, что пережила ее мать — пустяки в сравнении. <...> * * * Дошли до аудифона. Куприн упирался. Я его усадил и поставил № 390 — Смерть Годунова — Шаляпин. Слушал и лицо его делалось все серьезнее и краснел... Кончилось: — Замечательно! А еще за 5 минут раньше упорствовал и говорил: — Я музыки не люблю. <...>. Отправились в Зоологический сад, кормили медведей... Наконец, оба утомились, сели в трамвай и уехали на Concord... |