Книга Златоуст и Златоустка, страница 158 – Николай Гайдук

Чернолик хотел уже оставить свою затею и вдруг однажды в поезде, когда он возвращался из очередной своей «командировки за царевной» – встретил могучего попутчика. Широкоскулое лицо, рабоче-крестьянское, могучие руки в натруженных венах, как будто верёвками синими густо опутаны. И в этих могучих, намозоленных лапах очень странно смотрелся новый гламурный журнал.

– Я извиняюсь. – Старик-Черновик глазами показал на журнал. – И что же там пишут?

– А я не читал, – простодушно признался могучий мужик.

– А зачем же купили?

– Ну, конечно! Хренотень такую покупать! – Могучий скривился. – Нет, нашёл в вагоне-ресторане. Пришёл пропустить двести грамм и смотрю – какая-то миска знакомая.

– Миска? В смысле чашка? – не понял старик.

Могучий засмеялся, раскрывая журнал и показывая фотографию девушки, завоевавшей корону «Мисс Мира».

– Меня вот эта миска привлекла.

– Красивая, – согласился старик. – На царевну похожа. Но только телом, а не душой. Вот какой кляксус.

– Зато у неё, – вдруг сообщил Могучий, – сестра-близняшка есть. Вот кому корону красоты я отдал бы – глазом не моргнул.

Старый сводник послушал, послушал Могучего и с тихой надеждой сказал сам себе: «Чем чёрт не шутит, надо посмотреть! Может быть, последний шанс!» Он поехал в ту глухую деревеньку, о которой говорил могучий дядька, отыскал красавицу, работавшую в библиотеке, немного с ней поговорил о том, о сём – что читает, что предпочитает. И чем больше старый сводник с ней общался, тем больше изумлялся – в самом лучшем смысле.

«В глубинке, в глубинке, – он восхищённо цокал языком, – вот где ещё затаилась, живёт, цветёт и пахнет красота истинно русская, скромная, кроткая, не разучившаяся краснеть и опускать глаза, умеющая полным сердцем страдать и смеяться, жалеть, любить, надеяться и верить. Без такой красоты – не столько внешней, может быть, сколько внутренней – жизнь очень скоро осатанеет. Жизнь остынет и волком завоет без золотого женского огня души и сердца, согревающего не только дом, но даже мирозданье. Любовь, что движет солнца и светила, одна любовь ещё способна удержать равновесие мира, не дать ему рухнуть в ту пропасть, из которой нам уже не выбраться!»

Ну, а дальше – тайна, покрытая мраком. Что уж там такое он говорил ей, этот старый сводник? Какие жемчуга метал он перед ней? Никому не известно. Только в один прекрасный день – воистину прекрасный! – в богатом холостяцком доме бывшего властителя мистических миров нежданно-негаданно появилась царевна Златоустка. Золотаюшка.

2

Явление это было настолько ярким и неожиданным, что старый слуга испугался, как бы что не случилось с хозяином, – так сильно, так бурно отреагировал, когда увидел девушку, медленно идущую под окнами в саду. Девушка была как видение – в белой шелковой накидке, в золотистой короне, сияющей лучами полуденного солнца. Видение было коротким – бесследно растворилось за деревьями.

– Старик! Ты видел? Кто это? Что это было? – Губы Мистимира, сухие от волнения, потихоньку раззолотились так, как будто из глубины многострадальной души стал проступать Златоуст. – Я звал её… Давно… Я знал, что отыщу…

– И я не сомневался, – ответил слуга.

Мистимир на кровати лежал, хворал после попойки.

– Ну, так что же ты стоишь столбом? Иди скорее в сад и позови!

Слуга послушно скрылся где-то за весенними деревьями. Через минуту-другую вернулся, доложил:

– Златоустка просила передать, что придёт, если ты, Златоуст, перестанешь эту гадость глотать! – Старый слуга наклонился, подбирая пустые бутылки, разбросанные по комнате.

– Она так сказала? Именно так? Да ради неё… – Он перекрестился. – Видит бог, только ради неё!

С тех пор он больше не пил ни капли. Выздоравливал трудно, мучительно. Реальность и вымысел в его голове то и дело менялись местами или вообще переплетались так, что не отделить зёрна от плевел. И даже картины в его кабинете стали странным образом меняться. Вчера ещё он видел «Маху обнаженную», а сегодня перед ним была «Маха одетая».

– Старик! А кто её одел?

– Я. Сгонял в магазин, прикупил, что получше.

Мистимир поднялся, пошатываясь, подошёл к картине. Пальцем потрогал мазок на холсте.

– Работа, конечно, хорошая. Только зачем же портить полотно? Тоже мне – Гойя нашёлся.

– Это уже не Гойя, – вздохнул Абра-Кадабрыч. – Это – горе. Горе на твою победную головушку. Ты все мозги уже пропил, однако. Разве это подделка? У Франсиско Гойи «Маха обнажённая» составляет пару с картиной «Маха одетая». Теперь это, наверно, знает даже школьник. А ты…

Схватившись за голову, Мистимир застонал, а через несколько секунд по кабинету раскатился хохот.

– Во это дал я маху, глядючи на «Маху!» Старик покачал головой.

– Дал, так дал! Не унесёшь… – Слуга посмотрел на тарелку, заваленную плодами райского лотоса. – Ты скоро с этим лотосом забудешь всё на свете, а не только «Маху одетую».

Подойдя к столу, Мистимир взял тарелку – вывалил в корзину для бумаг. Чернокожее лицо старика просветлело. И впервые за несколько дней он широко улыбнулся, сверкая острым зубом, похожим на перо от самописки. И вдруг сказал, глядя на сугробы свежих рукописей:

– Что-то стало холодать. Не пора ли нам поддать?

В глазах Мистимира мелькнуло недоумение, которое тут же сменилось огоньками озорства и азарта.

– А давай поддадим!

И они – в четыре проворных руки – стали бросать в камин бумажные кипы. И заплясал, загорцевал яркий очистительный огонь; подпрыгивал, пощёлкивал, точно колотил каблуками с золотыми подковками. Чёрный раструб камина – квадратный, широкогорлый – не успевал глотать густые клубы дыма. И Старик-Черновик, прослезившись от едкого белесоватого чада, пошёл, раздёрнул шторы и открыл окно, за которым нежно голубело небо и неподалёку за деревьями начиналась красноголосица колоколов – к заутреней службе звонарь созывал, задорно и сочно раскатывалось эхо по чистому свежему воздуху.

3

День за днём он начал поправляться, щеками розоветь; глаза блестели светом воскресавшей радости, когда он видел это чудо – Златоустку. Всё чаще и чаще она приходила, сидела в изголовье, песни пела, раздольные русские песни, в которых много неба, ветра в поле, широкого шума пшеницы и перелётных гусей-лебедей. Златоустка пела так, что он страдал и плакал, потрясённый глубиной и мудростью её простонародного голоса. Откуда эта глубина, откуда эта мудрость у неё, совсем недавно пережившей свою двадцатую или, быть может, двадцать первую весну? Откуда вообще приходят в мир такие изумительные души – кроткие, чистые, цельные, способные и чувствовать и жить по большому счету? Такое ощущение, что Бог посылает в мир людей такие души только лишь затем, чтобы люди не забыли своё предназначение, свою изначальную сущность – быть выше суеты, стремиться к вечному, не предавать свою мечту, свою любовь. А он всё это предал – не за понюх табаку. Он поддался дьявольским соблазнам, напрочь забывая своё предназначение, свою родню и Родину свою. Соблазн велик, но велика и мука за каждую нарушенную клятву, за каждый предательский шаг против совести, против самого себя и против народа, подарившего тебе недюжинный талант.