Онлайн книга «Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.»
|
– А если кто-нибудь из барака нас выдаст? – только и сказал он. – Вы же знаете, что у меня больше врагов, чем друзей… – Ну, об этом не беспокойся! – говорит Под глубоким голосом. – Об этом я позабочусь… Целый день мы тренировали Жучку при сильном переполохе тихо сидеть под кучей нашей старой формы. Она быстро схватила науку, уже в скором времени по команде молниеносно зарывается в надежное укрытие и не издает ни звука. Когда все отработано, Под берет Жучку на руки, словно ребенка, вразвалку, словно моряк, идет на середину барака, забирается на нары, угрожающе призывает к вниманию. – Внимание! – раскатисто говорит он. – Вы уже слышали приказ. У нас есть собака, это вы тоже знаете. Мы ее не сдадим, так мы решили. Я уверен, что среди нас не найдется скотины, чтобы выдать беззащитную тварь. Она приносит радость и принадлежит всем нам. На этом мы собираемся стоять. Однако если среди вас найдется Иуда, – продолжает он, и голос его гремит, – то я постараюсь устроить такой уют, что он добровольно последует за псом самое позднее через четыре недели! Оглушительно гремят аплодисменты. Жучка тявкает. – Ура нашему Поду! – раздается звонкий голос малыша Бланка. – Ура, ура! – в едином порыве орет сотня голосов. Под поднимается и идет обратно. – В них можно быть уверенным, моя Жучка, – не спеша говорит он и нежно гладит ее по длинной шерсти. Часовые приходят на другой день. Старший неуклюже переваливается на цыпочках. В руках у них веревки и пара мешков. Шнарренберг спокойно подходит к ним. – Я комендант барака, – твердо говорит он. – В нашем помещении псов нет. Я перевожу. – Приятель, – бормочет Брюнн, – он совсем не врет! Это сука… Конвоиры принюхиваются, медленно идут по проходам. Жучка лежит тихо, как мышка, под грудой формы нашего «разъезда». Сердце у меня колотится. Под от волнения скребет в затылке. Сейчас они подойдут к нам, они идут прямо к нашим нарам… В этот момент у дверей начинается дикий шум. Звуки такие, словно двое дерутся. – Конвой, конвой! Идите разнимите их! – слышится сразу дюжина голосов. Часовые бегут на шум, они перепуганы… Но там ничего страшного, ха-ха, просто стоят двое, костерят друг друга на все лады, а в уголках их глаз пляшут искорки смеха. Часовые уже не возвращаются, сначала толкутся в дверях, потом выходят наружу. Опасность миновала. – Как, неплохо затеяно? – спрашивают оба драчуна. Горячие аплодисменты служат ответом парочке, их поднимают на руки и совершают круг почета. Нет, между нами уже почти нет товарищества, но зато у нас возникло чувство общности заключенных! Друг с другом мы можем быть разобщены, но против врага, против русских, все сплачиваются в одну непоколебимую, монолитную стену. Жучка снова лежит у меня на коленях. Я беспрестанно глажу ее. – Видишь, мой зверек? – счастливо спрашиваю я ее. – Даже наши самые отпетые были за тебя! Да, они хорошие парни, наши товарищи, в этом мы снова убедились! Мягкие и добрые сердца. Они только иногда недужат-недужат, и у них возникает сумбур в мозгах… Я впервые посетил германских офицеров. И решился перейти вниз. Наш старший по чину – седой пехотный капитан по фамилии Миттельберг – говорит отрывисто, лапидарно. Когда я излагаю ему наше положение, он отвечает мне, ясно выразив желание как можно скорее увидеть нас у себя. – Не следует сдаваться раньше времени! – говорит он. – То, что мы не в состоянии улучшить положение нижних чинов, сильно угнетает нас. Это зависит не от нас, а от международных соглашений, основанных на взаимности. Я доложил ему о жизни наших людей, попросил так или иначе оказать содействие. – Каждый месяц мы отчисляем один процент нашего денежного содержания, то есть делаем то, что можем. Я надеюсь, что фрейлейн Брендштрём вскоре вернется, чтобы проверить, все ли в порядке. У нас самих, как вы уже видели, руки связаны. Любое сношение с личным составом строго запрещено и пресекается часовыми. – Почему, господин капитан? – Этого никто не знает. Предположительно, из страха перед организацией с нашей стороны – они боятся германских дьяволов даже безоружных! – закончил он и отпустил меня. От него мы с Зейдлицем пошли к Шнарренбергу. – Вахмистр, – говорю я хрипло, – докладываем об уходе! Утром мы переходим в офицерский лагерь. Он почти бледнеет. – Как? Вы оба? Именно вы? Тогда я отказываюсь от своей должности! – Но почему?! – восклицаем мы одновременно. – Потому что тогда у меня не останется никого, с кем я мог бы обсудить свои предписания! Я многое делаю неправильно, знаю… Черт возьми, я в своей тарелке на казарменном плацу, а не в тюрьме. До сих пор все было еще туда-сюда… Вы поддерживали, смягчали, ослабляли, часто обращали мои приказы в шутку, приспосабливали их к нашему положению, нашему подавленному настроению, нашему опустившемуся личному составу. Этому я никогда не научусь. Я – солдат, а не паркетный шаркун. Отлично, теперь пусть это делает кто-нибудь другой… – Нет, Шнарренберг, – говорит Зейдлиц, – этого вы не должны делать! Даже если нас не будет… Ведь с вами все-таки остается Под! – Подбельски? Драгун Подбельски? – спрашивает он с непередаваемой ноткой. – Не могу же я с нижним чином советоваться, как мне отдавать приказы! Нет, – заключает он решительно, – в любом случае дальше одному невозможно! – Иногда добряку Шнарренбергу действительно ничем не поможешь, – бормочет Зейдлиц, укладываясь спать. – Ни капли гибкости… Я подсаживаюсь к Поду. – Завтра я ухожу в офицерский лагерь, Под! – тихо говорю я. – Добра тебе, мой мальчик! – говорит он сдержанно. – Ты давно заслужил это! – Под, – продолжаю я, – не поминай лихом! Видишь ли… – Тебе незачем извиняться! – перебивает он. – Итак, все ясно… Люди не равны, этого никогда и не будет. Я благодаря крепкому здоровью и крепким нервам меньше страдаю от этой жизни, чем, например, ты! И почему ты должен страдать больше… – Да, Под, все это правильно! И все-таки… Нет, если бы я не чувствовал, что мне скоро конец, что мне нужно как можно быстрее отсюда выбраться, если я еще желаю вернуться домой, я не покинул бы вас. – Послушай, фенрих! – взрывается он и, чтобы скрыть нежность, придает голосу прежний, грубоватый тон. – Попридержи язык, ладно? Или получишь по башке, понял? Я не знаю, смеяться мне или плакать. – Буду часто приходить к тебе, Под! – торопливо обещаю я. – И еще: хочешь мою собаку, Жучку? Я отдам ее тебе… Он подозрительно откашливается. – Гм, охотно возьму. Знаешь, у меня была одна, похожая. Однажды я взял ее с собой в отпуск, – продолжает он с заметным воодушевлением, – на фронте мы ее назвали Николаевич. Но для Анны кличка была слишком длинной. Она звала ее просто: Нико… |