Онлайн книга «Муза»
|
В очередной свой приход в коттедж она застала Исаака за чтением письма перед деревянной топкой на кухне. Она хотела его поцеловать, но вместо этого он протянул ей листок. – Что это? Что-то случилось? – От Пегги Гуггенхайм. Прочти. Озабоченная, Олив села за стол и начала читать. Дорогой мистер Роблес, Ваш адрес мне дал Гарольд Шлосс. Простите мне мою прямоту, но я считаю, что в таких вопросах нет ничего важнее, чем откровенное выражение своих мыслей. Я надеюсь, что вы как художник, лишь недавно столкнувшийся с миром бизнеса, со мной согласитесь. Ибо у меня нет желания оставаться безликим «покупателем» – ваше произведение украсило мою стену, и я полна радостных чувств. Олив оторвалась от письма. Голова у нее пошла кругом. – Исаак, как здорово… – Читай дальше, – перебил он. Когда Шлосс мне сообщил, что хочет показать нечто особенное, я сразу усомнилась. Я часто слышу от арт-дилеров такие слова, и у меня уже выработалось «sang froid» [59]на подобные декларации. Однако Шлосс проявил твердость и даже специально прилетел в Париж, чтобы показать мне картину. Он рассказал, что вы из страны мавров с бескрайним звездным небом, арабскими мечетями и католическими фортами, где земля пропитана кровью и иссушена солнцем. Ваш дилер может производить впечатление эксцентричного венца, мистер Роблес, но я всецело доверяю его мнению. Я так рада, что согласилась на эту встречу. Ваша картина каждый день играет для меня новыми красками. Мои друзья, больше меня смыслящие в живописи, называют ее химерой, хамелеоном, визуальной роскошью и метафизической радостью. Я бы сказала, что «Женщины в пшеничном поле» из тех произведений, которым сложно дать однозначное определение, что уже хорошо. Я восхищаюсь вашей приверженностью к фигуративной живописи в наш век абстракций, но это не значит, что я причисляю вас к реакционной, регрессирующей традиции – вовсе нет. Вы стоите на пороге чего-то нового. Цвета… с чего начать? Я сказала в шутку герру Шлоссу: «Может, если мистера Роблеса разрезать, внутри обнаружится радуга?» Берегите руки, мистер Роблес. Только ваши новые картины позволят нам увидеть эту радугу. От самого духа «Пшеничного поля» веет чем-то мистическим и необузданным. Зато в ваших животных есть что-то утонченное, как будто их с реалистической точностью выписала рука мастера эпохи Возрождения, – а тот факт, что вы писали маслом по дереву, лишь усиливает ощущение традиции. Это одновременно сон и кошмар, агностицизм, но тянущийся к вере. А вот цвета, которыми выписаны ваши женщины, выражение лиц, разворот небес – все это выдает современного художника. Таковы мои впечатления от картины. Как все большие художники, вы вправе гнуть свою линию, игнорируя разные «мнения». Одним словом, мистер Роблес, я в нее влюбилась, как бы вы к этому ни относились. Возможно, Шлосс говорил вам, что я собираюсь в следующем году основать галерею в Лондоне, и ваша картина будет представлена на открытии экспозиции. Я не уверена, что смогу с ней расстаться и совсем отдать на всеобщее обозрение – не хочу ею делиться, и пока она висит у меня в спальне. Есть в ней зов к близости, борьба личности и протест настолько человечный – осмелюсь сказать, сущностно женский, – что он рвется из моей груди, как второе сердце. Но, видите ли, проблема в том, что я рассчитываю стать хорошим коллекционером, а хороший коллекционер должен делиться. Мне бы очень хотелось, чтобы вы увидели свою картину в публичном пространстве. Я не требую от художника, чтобы он объяснял мне свой внутренний мир, разве что он сам захочет, поэтому я не задаю сейчас вопросов о побудительных причинах, о творческом процессе и о ваших надеждах на будущее. У меня к вам только одна просьба. Шлосс заверил меня, что я смогу познакомиться с новыми работами, и я всего лишь прошу вас считать меня вашей сторонницей. Иными словами, когда дело дойдет до вашего выхода на широкую публику, я бы желала быть первой, к кому вы обратитесь. Первый – он, как правило, самый ревностный. Ваша поклонница Пегги Гуггенхайм. У Олив вырвался диковатый смех – как у человека, чей лотерейный билет только что выиграл. В голове победительницы уже закрутились мысли о том, что вся ее жизнь теперь изменится. – Ах, Исаак, – воскликнула она. – У тебя появился новый друг. Она в восторге от картины. – Она мне не друг. – Да перестань ты, Иса. Было бы из-за чего волноваться. Его голос сделался угрожающе тихим. – Это правда, что твой отец рассказал ей про другие мои картины? Олив медленно положила письмо на стол. – Я не знаю. Честное слово. Но как иначе, он ведь дилер. Это часть его работы. После того как Гуггенхайм досталась ему со всеми потрохами, он, естественно, бросил ей наживку. Исаак потер лицо. – Олив, ты знала, что так будет? – Нет. – Но ты предполагала? – Я об этом не думала. – Ты об этом не думала. – Просто… я не могла сказать отцу, что это моя картина. – Но почему? – Он вжал письмо в столешницу так, что побелел палец. – Разве не стало бы все гораздо проще, чем сейчас? – Тереза меня подставила. Она не вовремя вмешалась… – У мистера Роблеса больше нет картин. – Исаак сложил руки на груди. – У него была только одна эта картина. И она ушла. Всё. – Да, но… – Я скажу твоему отцу, дилеру, что у меня нет времени на рисование. Я слишком занят своей работой в Малаге. – Пегги Гуггенхайм тебя купила, Исаак. Ее дядя… Он презрительно хмыкнул. – Ты хоть слышишь, что говоришь? Пегги купила тебя. – Пегги купила нас. Ты что, не понимаешь? Мы повязаны. Твое имя, твое лицо, моя работа. – Олив, все слишком серьезно. Ситуация выходит из-под контроля. – Еще одна картина. Всего одна. – Мне это не нравилось с самого начала. Я согласился по глупости. Я был уставший, я не включил мозги. А теперь ты себя ведешь как алкоголик, ищущий припрятанную бутылку. – Не меня вини, а свою сестру. Не я придумала этот расклад. – Ты могла все остановить, но не захотела. – Ты передал деньги рабочим? – Да. – И у тебя не было чувства, что ты делаешь нечто важное? Разве все мы не должны приносить жертвы? Не об этом ли ты говорил мне с первого дня нашего знакомства? – И какую жертву приносишь ты, Олив? Насколько я могу судить, для тебя это такая большая забава. |